Неточные совпадения
Из этого видно, что у
всех, кто
не бывал на море, были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть
не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях.
Я изумился: я видался с нею
всего раза три в год и мог бы
не видаться три года, ровно столько, сколько нужно для кругосветного плавания, она бы
не заметила.
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а
не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто
не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается
вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Гончарова.], поэт, — хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень
все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза
не устанут смотреть, а сердце биться».
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя
не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился;
все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать
весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
«Отошлите это в ученое общество, в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я
не сражался со львами и тиграми,
не пробовал человеческого мяса.
Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Раза три в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся в голубой цвет и млеют, любуясь друг другом, и северный человек, едучи из Петербурга в Петергоф,
не насмотрится на редкое «чудо», ликует в непривычном зное, и
все заликует: дерево, цветок и животное.
Три раза ездил я в Кронштадт, и
все что-нибудь было еще
не готово.
Вдруг раздался пронзительный свист, но
не ветра, а боцманских свистков, и вслед за тем разнесся по
всем палубам крик десяти голосов: «Пошел
все наверх!» Мгновенно
все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана.
Я старался составить себе идею о том, что это за работа, глядя, что делают, но ничего
не уразумел: делали
все то же, что вчера, что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
По-английски, если
не ошибаюсь, и командуют «
Все руки вверх!» («All hands up!»).
Болезнь
все не приходила, и я тревожно похаживал между больными, ожидая — вот-вот начнется.
И в самом деле напрасно: во
все время плавания я ни разу
не почувствовал ни малейшей дурноты и возбуждал зависть даже в моряках.
У англичан море — их почва: им
не по чем ходить больше. Оттого в английском обществе есть множество женщин, которые бывали во
всех пяти частях света.
Они разом схватили
все, что было со мной, чуть
не меня самого, и понесли в назначенную мне каюту.
Офицеров никого
не было в кают-компании:
все были наверху, вероятно «на авральной работе». Подали холодную закуску. А. А. Болтин угощал меня.
Но, к удивлению и удовольствию моему, на длинном столе стоял
всего один графин хереса, из которого человека два выпили по рюмке, другие и
не заметили его.
После, когда предложено было вовсе
не подавать вина за ужином,
все единодушно согласились.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со
всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу — так я прозвал палубу. Но бури
не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Лучше и
не засыпать тогда:
все равно после проснешься поневоле.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед —
все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и
не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и
все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Там
все принесено в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию один: нельзя понадеяться, что ночью он
не задремлет над колесом и
не прозевает встречных огней.
Потом, вникая в устройство судна, в историю
всех этих рассказов о кораблекрушениях, видишь, что корабль погибает
не легко и
не скоро, что он до последней доски борется с морем и носит в себе пропасть средств к защите и самохранению, между которыми есть много предвиденных и непредвиденных, что, лишась почти
всех своих членов и частей, он еще тысячи миль носится по волнам, в виде остова, и долго хранит жизнь человека.
Срежет ли ураган у корабля
все три мачты: кажется, как бы
не погибнуть?
А иногда его брал задор:
все это подавало постоянный повод к бесчисленным сценам, которые развлекали нас
не только между Галлоперским маяком и Доггерской банкой, но и в тропиках, и под экватором, на
всех четырех океанах, и развлекают до сих пор.
«Нет, вы скажите откровенно», — настаивает он, мучимый опасением, чтобы
не обвинили его в небрежности или неуменье, пуще
всего в неуменье исполнять свою обязанность.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая
всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова
не говорит, вы один только…
Я, кажется, прилагаю
все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор
не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно
не захохочут
все и наконец он сам.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я
не послал из Англии, в надежде, что со временем успею дополнить их наблюдениями над тем, что видел и слышал в Англии, и привести
все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в один фокус
все, что со мной и около меня делается, так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения:
все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда
не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Видите ли: я имел причины ехать или
не имел причины оставаться —
все равно.
Чаще
всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до того затерялось в людском обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно
не знают, что надо разуметь.
Прикажете повторить, что туннель под Темзой очень…
не знаю, что сказать о нем: скажу — бесполезен, что церковь Св. Павла изящна и громадна, что Лондон многолюден, что королева до сих пор спрашивает позволения лорда-мэра проехать через Сити и т. д.
Не надо этого:
не правда ли, вы
все это знаете?
Весь Лондон преисполнен одной мысли;
не знаю, был ли он полон того чувства, которое выражалось в газетах.
Никого знакомых со мной
не было —
не до меня:
все заняты похоронами,
всех поглотила процессия.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал
не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать
не официально,
не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на
все,
не насилуя наблюдательности;
не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Оттого меня тянуло
все на улицу; хотелось побродить
не между мумиями, а среди живых людей.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть
все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
Здесь уже я видел
не мумии и
не чучелы животных, как в музеуме, а живую тварь, собранную со
всего мира.
В других местах достало бы
не меньше средств завести
все это, да везде ли придут зрители и слушатели толпами поддержать мысль учредителя?
Я в памяти своей никак
не мог сжать в один узел
всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще
всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Мальчишка догнал меня и, тыча монетой мне в спину, как зарезанный кричал: «No use, no use (
Не ходит)!» Глядя на
все фокусы и мелочи английской изобретательности, отец Аввакум, живший в Китае, сравнил англичан с китайцами по мелочной, микроскопической деятельности, по стремлению к торгашеству и по некоторым другим причинам.
Знаменитые отпиратели всяких дверей и сундуков, снабженные
всеми нужными инструментами, пробились трое суток, ничего
не сделали и объявили замок — неотпираемым.
Ахнешь от изумления, но
не заметишь
всего этого глазами.
Экипажи мчатся во
всю прыть, но кучера
не кричат, да и прохожий никогда
не зазевается.
Дурно одетых людей — тоже
не видать: они, должно быть, как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов; большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто,
все причесаны, приглажены и особенно обриты.
Французы и здесь выказывают неприятные черты своего характера: они нахальны и грубоваты. Слуга-француз протянет руку за шиллингом, едва скажет «merci», и тут же
не поднимет уроненного платка,
не подаст пальто. Англичанин
все это сделает.