Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из
своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел
на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
И поэзия изменила
свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы
на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
Они, опираясь
на зонтики, повелительно смотрели
своими синими глазами
на море,
на корабли и
на воздымавшуюся над их головами и поросшую виноградниками гору.
«Вы, верно, не обедали, — сказал Болтин, — а мы уже кончили
свой обед: не угодно ли закусить?» Он привел меня в кают-компанию, просторную комнату внизу,
на кубрике, без окон, но с люком наверху, чрез который падает обильный свет.
Утром я только что проснулся, как увидел в каюте
своего городского слугу, который не успел с вечера отправиться
на берег и ночевал с матросами.
Но дни шли
своим чередом и жизнь
на корабле тоже.
Посмотрите
на постановку и уборку парусов вблизи,
на сложность механизма,
на эту сеть снастей, канатов, веревок, концов и веревочек, из которых каждая отправляет
свое особенное назначение и есть необходимое звено в общей цепи; взгляните
на число рук, приводящих их в движение.
От этого всегда поднимается гвалт
на судне, когда завидят идущие навстречу огни, кричат, бьют в барабан, жгут бенгальские огни, и если судно не меняет
своего направления, палят из пушек.
Избалованный общим вниманием и участием, а может быть и баловень дома, он любил иногда привередничать. Начнет охать, вздыхать, жаловаться
на небывалый недуг или утомление от
своих обязанностей и требует утешений.
А прочие век
свой живут
на станциях.
Многие постоянно ведут какой-то арифметический счет — вроде приходо-расходной памятной книжки —
своим заслугам и заслугам друга; справляются беспрестанно с кодексом дружбы, который устарел гораздо больше Птоломеевой географии и астрономии или Аристотелевой риторики; все еще ищут, нет ли чего вроде пиладова подвига, ссылаясь
на любовь, имеющую в ежегодных календарях
свои статистические таблицы помешательств, отравлений и других несчастных случаев.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня
на целое утро в
своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось
на свет Божий, смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память
свою не одним фактом?
Я в памяти
своей никак не мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал
на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Вы, Николай Аполлонович, с
своею инвалидною бородой были бы здесь невозможны: вам, как только бы вы вышли
на улицу, непременно подадут милостыню.
Перед ними курится постоянный фимиам
на домашнем алтаре, у которого англичанин, избегав утром город, переделав все дела, складывает, с макинтошем и зонтиком, и
свою практичность.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в
своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни
на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно
на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал
на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте
свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Стало быть, он никогда не освежит души
своей волнением при взгляде
на бедного, не брызнет слеза
на отекшие от сна щеки?
Но человек терпеливо,
на обломках старого, строил новое здание крепче и ставил фонарь и теперь зажигает опять огонь и, в
свою очередь, смеется над ветром.
Кое-как добрался я до
своей каюты, в которой не был со вчерашнего дня, отворил дверь и не вошел — все эти термины теряют значение в качку — был втиснут толчком в каюту и старался удержаться
на ногах, упираясь кулаками в обе противоположные стены.
Ящики выскочили из
своих мест, щетки, гребни, бумаги, письма — все ездило по полу вперегонку, что скорее скакнет в угол или оттуда
на средину.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и
на новый прекрасный берег, и
на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к
своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
Примчавшись к
своему месту, я несколько минут сидел от боли неподвижно
на полу.
— Вот, вот так! — учил он, опускаясь
на пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища руками кругом, за что бы ухватиться. Его потащило с горы, а он стремительно домчался вплоть до меня…
на всегда готовом экипаже. Я только что успел подставить ноги, чтоб он
своим ростом и дородством не сокрушил меня.
«Успеешь, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — вот —
на, прежде умойся!» Я боялся улыбнуться: мне жаль было портить это костромское простодушие европейской цивилизацией, тем более что мы уже и вышли из Европы и подходили… к Костроме, в
своем роде.
Проводники поклонились мне и мгновенно осушили
свои кружки, а двое мальчишек, которые бежали рядом с паланкином и
на гору, выпили мою.
Я оторвал один и очистил — кожа слезает почти от прикосновения; попробовал — не понравилось мне: пресно, отчасти сладко, но вяло и приторно, вкус мучнистый, похоже немного и
на картофель, и
на дыню, только не так сладко, как дыня, и без аромата или с
своим собственным, каким-то грубоватым букетом.
Еще досаднее, что они носятся с
своею гордостью как курица с яйцом и кудахтают
на весь мир о
своих успехах; наконец, еще более досадно, что они не всегда разборчивы в средствах к приобретению прав
на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции; а где это не в ходу, так вспоминают средневековый фаустрехт — все это досадно из рук вон.
Я все думал, как обедают по-португальски, и ждал чего-нибудь
своего, оригинального; но оказалось, что нынче по-португальски обедают по-английски: после супа
на стол разом поставили ростбиф, котлеты и множество блюд со всякой зеленью — все явления знакомые.
По крайней мере со мной, а с вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть
на время от
своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий,
на минуту, случайно, падали
на первый болотный луг,
на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса с песчаной почвой, — как полюбишь каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Лучи теряют
свою жгучую силу
на море.
Съедет ли он по
своей надобности
на берег, по возвращении дает гребцам по чарке водки и т. п.
Находясь в равном расстоянии от обоих полюсов, стрелка ложится будто бы там параллельно экватору, а потом, по мере приближения к Южному полюсу, принимает
свое обыкновенное положение и только
на полюсе становится совершенно вертикально.
Выйдешь
на палубу, взглянешь и ослепнешь
на минуту от нестерпимого блеска неба, моря; от меди
на корабле, от железа отскакивают снопы лучей; палуба и та нестерпимо блещет и уязвляет глаз
своей белизной. Скоро обедать; а что будет за обедом? Кстати, Тихменев
на вахте: спросить его.
Столовая гора названа так потому, что похожа
на стол, но она похожа и
на сундук, и
на фортепиано, и
на стену —
на что хотите, всего меньше
на гору. Бока ее кажутся гладкими, между тем в подзорную трубу видны большие уступы, неровности и углубления; но они исчезают в громадности глыбы. Эти три горы, и между ними особенно Столовая, недаром приобрели
свою репутацию.
Англичанин — барин здесь, кто бы он ни был: всегда изысканно одетый, холодно, с пренебрежением отдает он приказания черному. Англичанин сидит в обширной
своей конторе, или в магазине, или
на бирже, хлопочет
на пристани, он строитель, инженер, плантатор, чиновник, он распоряжается, управляет, работает, он же едет в карете, верхом, наслаждается прохладой
на балконе
своей виллы, прячась под тень виноградника.
Я сошел в сени. Малаец Ричард, подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с
своим ухом и зажмурив глаза, звонил изо всей мочи
на все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол
на круглый стол в сенях и побежал в столовую.
Как обыкновенно водится
на английских обедах, один посылал
свою тарелку туда, где стояли котлеты, другой просил рыбы, и обед съедался вдруг.
Тепло, как будто у этой ночи есть
свое темное, невидимо греющее солнце; тихо, покойно и таинственно; листья
на деревьях не колышутся.
Они обе посмотрели
на меня с полминуты, потом скрылись в коридор; но Каролина успела обернуться и еще раз подарить меня улыбкой, а я пошел в
свой 8-й номер, держа поодаль от себя свечу; там отдавало немного пустотой и сыростью.
Мы пошли по улицам, зашли в контору нашего банкира, потом в лавки. Кто покупал книги, кто заказывал себе платье, обувь, разные вещи. Книжная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается
на большой улице. Здесь есть
своя самостоятельная литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно о Капской колонии. В книжных лавках продаются и все письменные принадлежности.
В отеле нас ожидал какой-то высокий, стройный джентльмен, очень благообразной наружности, с самыми приличными бакенбардами, украшенными легкой проседью, в голубой куртке, с черным крепом
на шляпе, с постоянной улыбкой скромного сознания
своих достоинств и с предлинным бичом в руках.
Мне, однако ж, не интересно казалось смотреть
на катанье шаров, и я, предоставив
своим товарищам этих героев, сел в угол.
На этом основал я
свою хитрость и отправился в клуб.
Нельзя не отдать справедливости неутомимому терпению голландцев, с которым они старались, при
своих малых средствах, водворять хлебопашество и другие отрасли земледелия в этой стране; как настойчиво преодолевали все препятствия, сопряженные с таким трудом
на новой, нетронутой почве.
Эмигранты вместе с искусством виноделия занесли
на мыс
свои нравы, обычаи, вкус и некоторую степень роскоши, что все привилось и к фермерам.
Водворяя в колонии
свои законы и администрацию, англичане рассчитывали, конечно,
на быстрый и несомненный успех, какого достигли у себя дома.
Еще до сих пор не определено, до какой степени может усилиться шерстяная промышленность, потому что нельзя еще, по неверному состоянию края, решить, как далеко может быть она распространена внутри колонии. Но, по качествам
своим, эта шерсть стоит наравне с австралийскою, а последняя высоко ценится
на лондонском рынке и предпочитается ост-индской. Вскоре возник в этом углу колонии город Грем (Grahamstown) и порт Елизабет, через который преимущественно производится торговля шерстью.
Во всяком случае, с появлением англичан деятельность загорелась во всех частях колонии, торговая, военная, административная. Вскоре основали
на Кошачьей реке (Kat-river) поселение из готтентотов; в самой Кафрарии поселились миссионеры. Последние, однако ж, действовали не совсем добросовестно; они возбуждали и кафров, и готтентотов к восстанию, имея в виду образовать из них один народ и обеспечить над ним
свое господство.
Вся колония разделена
на 20 округов, имеющих
свои мелкие подразделения.