Неточные совпадения
«Нет,
не в Париж хочу, — помните, твердил я вам, —
не в Лондон, даже
не в Италию,
как звучно
бы о ней ни пели [А. Н. Майков — примеч.
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен,
не подали
бы вам услужливой лиры,
не указали
бы на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И
какой это образ!
Не блистающий красотою,
не с атрибутами силы,
не с искрой демонского огня в глазах,
не с мечом,
не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
И то, что моему слуге стало
бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема —
не спрашивайте
как.
У
какого путешественника достало
бы смелости чертить образ Англии, Франции — стран, которые мы знаем
не меньше, если
не больше, своего отечества?
Сначала мне,
как школьнику, придется сказать: «
Не знаю», а потом, подумав, скажу: «А зачем
бы я остался?» Да позвольте: уехал ли я? откуда? из Петербурга?
Дружба,
как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо
не в нервах,
не в крови, а в голове, в сознании.
Между тем общее впечатление,
какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего
бы вы думали
не заметно? — жизни, то есть ее бурного брожения.
Все
бы это было очень хорошо, то есть эта практичность, но, к сожалению, тут есть своя неприятная сторона:
не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически,
как машина.
Мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и
как надолго
бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны
не смоют ее!
Хотелось
бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив,
как ни бейся,
не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
Фермеры, удаляясь от центра управления колонии, почувствовали себя
как бы независимыми владельцами и
не замедлили подчинить своей власти туземцев, и именно готтентотов.
И козел, и козы, заметив нас, оставались в нерешимости. Козел стоял
как окаменелый, вполуоборот; закинув немного рога на спину и навострив уши, глядел на нас. «
Как бы поближе подъехать и
не испугать их?» — сказали мы.
Как бы, кажется,
не поломать тут колес и даже ребер и
как самым мирным лошадям
не потерять терпение и
не взбеситься, карабкаясь то на горб, то оступаясь в яму?
Боже мой!
как я давно
не видал такого быта, таких простых и добрых людей и
как рад был
бы подольше остаться тут!
«
Как бы в овраг
не свалиться», — говорили мы.
Проезжая эти пространства, где на далекое друг от друга расстояние разбросаны фермы, невольно подумаешь, что пора
бы уже этим фермам и полям сблизиться так, чтобы они касались друг друга,
как в самой Англии, чтоб соседние нивы разделялись только канавой, а
не степями, чтоб ни один клочок
не пропал даром…
По трапам еще стремились потоки, но у меня ноги уж были по колени в воде — нечего разбирать,
как бы посуше пройти. Мы выбрались наверх: темнота ужасная, вой ветра еще ужаснее;
не видно было, куда ступить. Вдруг молния.
Первые стройны, развязны, свободны в движениях; у них в походке, в мимике есть какая-то торжественная важность, лень и грация. Говорят они горлом, почти
не шевеля губами. Грация эта неизысканная, неумышленная: будь тут хоть капля сознания, нельзя было
бы не расхохотаться, глядя,
как они медленно и осторожно ходят,
как гордо держат голову,
как размеренно машут руками. Но это к ним идет: торопливость была
бы им
не к лицу.
Европейцы ходят…
как вы думаете, в чем? В полотняных шлемах! Эти шлемы совершенно похожи на шлем Дон Кихота. Отчего же
не видать соломенных шляп? чего
бы, кажется, лучше: Манила так близка, а там превосходная солома. Но потом я опытом убедился, что солома слишком жидкая защита от здешнего солнца. Шлемы эти делаются двойные с пустотой внутри и маленьким отверстием для воздуха. Другие, особенно шкипера, носят соломенные шляпы, но обвивают поля и тулью ее белой материей, в виде чалмы.
Или
не безумие ли обедать на таком сервизе,
какого нет ни у кого, хоть
бы пришлось отдать за него половину имения?
А они ничего: тело обнажено, голова открыта, потому что в тростниковой широкой шляпе неловко было
бы носить на шее кули; только косы, чтоб
не мешали, подобраны на затылке,
как у женщин.
В начале июня мы оставили Сингапур. Недели было чересчур много, чтоб познакомиться с этим местом. Если б мы еще остались день, то
не знали
бы, что делать от скуки и жара. Нет, Индия
не по нас! И англичане бегут из нее, при первом удобном случае, спасаться от климата на мыс Доброй Надежды, в порт Джаксон — словом, дальше от экватора, от этих палящих дней, от беспрохладных ночей, от мест, где нельзя безнаказанно есть и пить,
как едят и пьют англичане.
Матросы,
как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается
не так,
как бы делалось стоя на якоре. Невозможно: после бури идет сильная зыбь, качка, хотя и
не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль, то есть 875 верст.
Этим фактом некоторые из моих товарищей хотели доказать ту теорию, что будто
бы растительные семена или пыль разносятся на огромное расстояние ветром, оттого-де такие маленькие острова,
как Бонин-Cима, и притом волканического происхождения,
не имевшие первобытной растительности, и заросли, а змей-де и разных гадин занести ветром
не могло, оттого их и нет.
Где же Нагасаки? Города еще
не видать. А! вот и Нагасаки. Отчего ж
не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется так, для шика, так же
как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо
бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае
не на стороне голландцев во многих отношениях.
Как бы, кажется,
не умереть или, по крайней мере,
не сойти с ума от этакой прогулки под солнечными лучами, а им ничего, да еще под здешними лучами, которые,
как медные спицы, вонзаются в голову!
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться
не умеют, — продолжал я, — что
бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите,
какие места! Весь Восточный океан оживился
бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том,
как Япония связалась
бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Как бы в этой густой косе
не присутствовать разным запахам, на этих халатах
не быть пятнам?
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть
бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да
как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо
не предложит, а если
бы и вздумал, так сиогун
не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и
не преследуй у них шпионы,
как контрабанду, каждое прошептанное с иностранцами слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены
бы были всевозможными товарами, без помощи сиогуна, который все барыши берет себе, нужды нет, что Япония, по словам властей, страна бедная и торговать будто
бы ей нечем.
Он приказал объявить им, что «и так много делают снисхождения, исполняя их обычаи:
не ездят на берег; пришли в Нагасаки, а
не в Едо, тогда
как могли
бы сделать это, а они
не ценят ничего этого, и потому кататься будем».
Баниосы все
не едут: они боятся показаться, думая,
как бы им
не досталось за то, что
не разгоняют лодок, а может быть, они, видя нашу кротость, небрежничают и
не едут.
За десертом подавали новый фрукт здешний, по-голландски называемый kakies, красно-желтый, мягкий, сладкий и прохладительный, вроде сливы; но это
не слива, а род фиги или смоквы,
как называет отец Аввакум, привезенной будто
бы сюда еще португальцами и называющейся у них какофига.
Но баниосы
не обрадовались
бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом
не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще прислать,
как можно больше, воды и провизии. Они
не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
В
какой день идут и… куда?» — хотелось
бы еще спросить, да
не решаются: сами чувствуют, что
не скажут.
Не знаю, что
бы вы сказали, глядя, где и
как мы улеглись.
У нас употребление чая составляет самостоятельную, необходимую потребность; у англичан, напротив, побочную, дополнение завтрака, почти
как пищеварительную приправу; оттого им все равно, похож ли чай на портер, на черепаший суп, лишь
бы был черен, густ, щипал язык и
не походил ни на
какой другой чай.
Как бы, кажется,
не выгнать толпу бродяг и оборванцев?
Подходя к перевозу, мы остановились посмотреть прелюбопытную машину, которая качала из бассейна воду вверх на террасы для орошения полей. Это — длинная, движущаяся на своей оси лестница, ступеньки которой загребали воду и тащили вверх. Машину приводила в движение корова, ходя по вороту кругом. Здесь,
как в Японии, говядину
не едят: недостало
бы мест для пастбищ; скота держат столько, сколько нужно для работы, от этого и коровы
не избавлены от ярма.
До сих пор хлопотали,
как бы скорее прийти, а тут начали стараться
не приходить скоро.
Бог знает, когда
бы кончился этот разговор, если б баниосам
не подали наливки и
не повторили вопрос: тут ли полномочные? Они объявили, что полномочных нет и что они будут
не чрез три дня,
как ошибкой сказали нам утром, а чрез пять, и притом эти пять дней надо считать с 8-го или 9-го декабря… Им
не дали договорить. «Если в субботу, — сказано им (а это было в среду), — они
не приедут, то мы уйдем». Они стали торговаться, упрашивать подождать только до их приезда, «а там делайте,
как хотите», — прибавили они.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что
бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут —
как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое
не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Японские лодки непременно хотели пристать все вместе с нашими: можете себе представить, что из этого вышло. Одна лодка становилась поперек другой, и все стеснились так, что если б им поручили
не пустить нас на берег, то они лучше
бы сделать
не могли того,
как сделали теперь, чтоб пустить.
Адмирал предложил тост: «За успешный ход наших дел!» Кавадзи, после бокала шампанского и трех рюмок наливки, положил голову на стол, пробыл так с минуту, потом отряхнул хмель,
как сон от глаз, и быстро спросил: «Когда он будет иметь удовольствие угощать адмирала и нас в последний раз у себя?» — «Когда угодно, лишь
бы это
не сделало ему много хлопот», — отвечено ему.
Адмирал сказал им, что хотя отношения наши с ними были
не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает, что губернаторы ничего без воли своего начальства
не делали и потому против них собственно ничего
не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в
какие бы то ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
На горе начались хижины — все
как будто игрушки; жаль, что они прячутся за эти сплошные заборы; но иначе нельзя: ураганы, или тайфуны, в полосу которых входят и Лю-чу, разметали
бы,
как сор, эти птичьи клетки,
не будь они за такой крепкой оградой.
— Мне нравятся простота и трудолюбие, — сказал я. — Есть же уголок в мире, который
не нуждается ни в
каком соседе, ни в
какой помощи! Кажется, если б этим детям природы предоставлено было просить чего-нибудь, то они,
как Диоген, попросили
бы не загораживать им солнца. Они умеренны, воздержны…
Мы шли, шли в темноте, а проклятые улицы
не кончались: все заборы да сады. Ликейцы,
как тени, неслышно скользили во мраке. Нас провожал тот же самый, который принес нам цветы. Где было грязно или острые кораллы мешали свободно ступать, он вел меня под руку, обводил мимо луж, которые, видно, знал наизусть. К несчастью, мы
не туда попали, и, если б
не провожатый, мы проблуждали
бы целую ночь. Наконец добрались до речки, до вельбота, и вздохнули свободно, когда выехали в открытое море.
Мы обращались и к китайцам, и к индийцам с вопросом по-английски и по-французски: «Где отель?» Встречные тупо глядели на нас или отвечали вопросом же: «Signor?» Мы стали ухитряться,
как бы,
не зная ни слова по-испански, сочинить испанскую фразу.
Если он христианин,
как надо полагать, зачем он в китайском платье? — боится своих, прячется?
не думаю: тогда
бы он боялся носить и крест.