Неточные совпадения
Я был один в
этом океане и нетерпеливо ждал другого дня, когда Лондон
выйдет из ненормального положения и заживет своею обычною жизнью.
«Успеешь, ваше высокоблагородие, — отвечал он, — вот — на, прежде умойся!» Я боялся улыбнуться: мне жаль было портить
это костромское простодушие европейской цивилизацией, тем более что мы уже и
вышли из Европы и подходили… к Костроме, в своем роде.
«Там около
этого времени попадешь в ураган», — сказано далее, сказано тоже, как и
выйти из него: «А там иди по такой-то параллели, попадешь в муссон, который донесет тебя до Китая, до Японии».
Долго мы не
выйдем из магического круга
этого голубого, вечно сияющего лета.
Все хочется доискаться, на что намекает
это мерцание, какой смысл
выходит из этих таинственных, непонятных речей?
Следуя
этому основательному указанию, наш адмирал велел держать ближе к Африке, и потому мы почти не
выходили из 14 и 15° западной долготы.
Покойно, правда, было плавать в
этом безмятежном царстве тепла и безмолвия: оставленная на столе книга, чернильница, стакан не трогались; вы ложились без опасения умереть под тяжестью комода или полки книг; но сорок с лишком дней в море! Берег сделался господствующею нашею мыслью, и мы немало обрадовались,
вышедши, 16-го февраля утром,
из Южного тропика.
Не успело воображение воспринять
этот рисунок, а он уже тает и распадается, и на место его тихо воздвигся откуда-то корабль и повис на воздушной почве;
из огромной колесницы уже сложился стан исполинской женщины; плеча еще целы, а бока уже отпали, и
вышла голова верблюда; на нее напирает и поглощает все собою ряд солдат, несущихся целым строем.
А замки, башни, леса, розовые, палевые, коричневые, сквозят от последних лучей быстро исчезающего солнца, как освещенный храм… Вы недвижны, безмолвны, млеете перед радужными следами солнца: оно жарким прощальным лучом раздражает нервы глаз, но вы погружены в тумане поэтической думы; вы не отводите взора; вам не хочется
выйти из этого мления,
из неги покоя.
Хотя горы были еще невысоки, но чем более мы поднимались на них, тем заметно становилось свежее. Легко и отрадно было дышать
этим тонким, прохладным воздухом. Там и солнце ярко сияло, но не пекло. Наконец мы остановились на одной площадке. «Здесь высота над морем около 2000 футов», — сказал Бен и пригласил
выйти из экипажей.
Впрочем,
из этой великолепной картины, как и
из многих других, ничего не
выходило. Приготовление бумаги для фотографических снимков требует, как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время бумаге вылеживаться и соблюдать другие, подобные
этим условия. Несмотря на самопожертвование Гошкевича, с которым он трудился, ничего
этого соблюсти было нельзя.
Боже сохрани, застанет непогода!» Представьте себе
этот вой ветра, только в десять, в двадцать раз сильнее, и не в поле, а в море, — и вы получите слабое понятие о том, что мы испытывали в ночи с 8-го на 9-е и все 9-е число июля,
выходя из Китайского моря в Тихий океан.
За обедом был, между прочим, суп
из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне,
этого нельзя было есть. Там умеют готовить, а тут наш Карпов как-то не так зарезал черепаху, не выдержал мяса, и оно
вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем. А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге!
Зачем же, говорю я, так пусты и безжизненны
эти прекрасные берега? зачем так скучно смотреть на них, до того, что и
выйти из каюты не хочется? Скоро ли же
это все заселится, оживится?
«Отчего у вас, — спросили они, вынув бумагу, исписанную японскими буквами, — сказали на фрегате, что корвет
вышел из Камчатки в мае, а на корвете сказали, что в июле?» — «Оттого, — вдруг послышался сзади голос командира
этого судна, который случился тут же, — я похерил два месяца, чтоб не было придирок да расспросов, где были в
это время и что делали». Мы все засмеялись, а Посьет что-то придумал и сказал им в объяснение.
Корвет в самом деле
вышел в мае
из Камчатки, но заходил на Сандвичевы острова. Мы спросили японцев, зачем
это им? «Что вам за дело, где мы были? вам только важно, что мы пришли».
Чтобы согласить
эту разноголосицу, Льода вдруг предложил сказать, что корвет
из Камчатки, а мы
из Петербурга
вышли в одно время. «Лучше будет, когда скажете, что и пришли в одно время, в три месяца». Ему показали карту и объяснили, что
из Камчатки можно прийти в неделю, в две, а
из Петербурга в полгода. Он сконфузился и стал сам смеяться над собой.
7-го октября был ровно год, как мы
вышли из Кронштадта.
Этот день прошел скромно. Я живо вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил на море и зажил новою жизнью, как
из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас море, засвистал ветер, заходили волны; вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
Катер
вышел из ветра и стал прямо; парус начал хлестать о мачту; матросы взялись за весла, а я в
это время осматривал Паппенберг.
Мы им по-английски, они по-своему; прибегали к пальцам, но ничего
из этого не
выходило.
Я не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались
из трактира. Кули приходили и
выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие
из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я.
Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Возделанные поля, чистота хижин, сады, груды плодов и овощей, глубокий мир между людьми — все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что самые заботы, страсти, интересы не
выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне, как в первобытных языческих пастушеских царствах; что жизнь
эта дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее…
Мы промчались по предместью, теперь уже наполненному толпами народа, большею частию тагалами и китайцами, отчасти также метисами: весь
этот люд шел на работу или с работы; другие, казалось, просто обрадовались наступавшей прохладе и
вышли из домов гулять, ходили по лавкам, стояли толпами и разговаривали.
Это очень интриговало меня; я поминутно обращал взгляды на коляску, до того, что августинский монах
вышел из терпения и поклонился мне, полагая, вероятно, по моим вопросительным и настойчивым взглядам, что я добивался поклона. Мне стало совестно, и я уже не взглянул ни разу на коляску и не знаю, где и как она отстала от нас.
Вечером я предложил в своей коляске место французу, живущему в отели, и мы отправились далеко в поле, через С.-Мигель, оттуда заехали на Эскольту, в наше вечернее собрание, а потом к губернаторскому дому на музыку. На площади, кругом сквера, стояли экипажи. В них сидели гуляющие. Здесь большею частью гуляют сидя. Я не последовал
этому примеру,
вышел из коляски и пошел бродить по площади.
Этим спектаклем ознаменовалось наше прощание с тропиками,
из которых мы
выходили в то время и куда более уже не возвращались.
На Мае есть, между прочим, отставной матрос Сорокин: он явился туда, нанял тунгусов и засеял четыре десятины, на которые истратил по 45 руб. на каждую, не зная,
выйдет ли что-нибудь
из этого.