Неточные совпадения
И люди тоже, даже незнакомые, в
другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах
других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской
смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть все это, променять на что?
Я взглядом спросил кого-то: что это? «Англия», — отвечали мне. Я присоединился к толпе и молча, с
другими, стал пристально
смотреть на скалы. От берега прямо к нам шла шлюпка; долго кувыркалась она в волнах, наконец пристала к борту. На палубе показался низенький, приземистый человек в синей куртке, в синих панталонах. Это был лоцман, вызванный для провода фрегата по каналу.
Чем
смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и
смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать
друг у
друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один
другому всякого благополучия;
смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к
другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
С любопытством
смотрю, как столкнутся две кухарки, с корзинами на плечах, как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке, как из нее с неподражаемою ловкостью вывернется один экипаж и сольется с
другою нитью, или как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен с тротуара поднимет руку.
Смешно было
смотреть, когда кто-нибудь пойдет в один угол, а его отнесет в
другой: никто не ходил как следует, все притопывая.
Но смеяться на море безнаказанно нельзя: кто-нибудь тут же пойдет по каюте, его повлечет наклонно по полу; он не успеет наклониться — и,
смотришь, приобрел шишку на голове;
другого плечом ударило о косяк двери, и он начинает бранить бог знает кого.
Красная мадера не имеет ни малейшей сладости; это капитальное вино и нам показалось несравненно выше белой, madeire secco, которую мы только попробовали, а на
другие вина и не
смотрели.
Мы прилежно
смотрели на просторную гладь океана и молчали, потому что нечего было сообщить
друг другу.
Вот,
смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без шума; упал один бастион, за ним валится
другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять все тихо отливается в форму горы, островов с лесами, с куполами.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой
смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь
другое?
Друг на
друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу тот или
другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
«
Смотрите, — говорили мы
друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная с человека; все
другое: и человек, и платье его, и обычай».
Ученые с улыбкой
посматривали на нас и
друг на
друга, наконец объяснили нам, что они не видали ни одной птицы и что, конечно, мы так себе думаем, что если уж заехали в Африку, так надо и птиц видеть.
Ему ужасно понравилось это, и он пригласил меня
смотреть, как она будет приветствовать
других наших товарищей, которые шли за нами.
Бен с улыбкой
смотрел, как мы молча наслаждались великолепной картиной, поворачиваясь медленно то на ту, то на
другую сторону.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в наш карт, а
другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас за ней никто не хотел
смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и падала.
Жизнь наша опять потекла прежним порядком. Ранним утром всякий занимался чем-нибудь в своей комнате: кто приводил в порядок коллекцию собранных растений, животных и минералов, кто записывал виденное и слышанное,
другие читали описание Капской колонии. После тиффинга все расходились по городу и окрестностям, потом обедали, потом
смотрели на «картинку» и шли спать.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а
другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он
посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять
смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Мы с натуралистом
посмотрели друг на
друга, засмеялись и поехали дальше.
Два его товарища, лежа в своей лодке, нисколько не смущались тем, что она черпала, во время шквала, и кормой, и носом; один лениво выливал воду ковшом, а
другой еще ленивее
смотрел на это.
Мы пошли назад; индиец принялся опять вопить по книге, а
другие два уселись на пятки слушать; четвертый вынес нам из ниши роз на блюде. Мы заглянули по соседству и в малайскую мечеть. «Это я и в Казани видел», — сказал один из моих товарищей,
посмотрев на голые стены.
Надоело нам лавировать, делая от восьми до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько к югу, в надежде встретить там
другой ветер и, между прочим, зайти на маленькие острова Баши, лежащие к югу от Формозы,
посмотреть, что это такое, запастись зеленью, фруктами и тому подобным.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь,
посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на
другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Я на
другой день вышел, хромая от боли в ноге, взобрался на ют
посмотреть, где мы.
Но с странным чувством
смотрю я на эти игриво-созданные, смеющиеся берега: неприятно видеть этот сон, отсутствие движения. Люди появляются редко; животных не видать; я только раз слышал собачий лай. Нет людской суеты; мало признаков жизни. Кроме караульных лодок
другие робко и торопливо скользят у берегов с двумя-тремя голыми гребцами, с слюнявым мальчишкой или остроглазой девчонкой.
Один
смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за
другим бросаются с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде;
другой присел над люком и не сводит глаз с того, что делается в кают-компании; третий, сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один Баба и
другой, по обыкновению новый,
смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели
другие?
Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Он повторил вопрос по-японски и
посмотрел на
другого баниоса, тот на третьего, этот на ондер-баниоса, а ондер-баниос на переводчика.
Видно, что он выпросился погулять,
посмотреть корабль и
других людей.
Ни одна фигура не
смотрит на нас, не следит с жадным любопытством за нами, а ведь этого ничего не было у них сорок лет, и почти никто из них не видал
других людей, кроме подобных себе.
Саброски повесил голову совсем на грудь;
другой баниос, подслеповатый, громоздкий старик, с толстым лицом,
смотрел осовелыми глазами на все и по временам зевал; третий, маленький, совсем исчезал между ними, стараясь подделаться под мину и позу своих соседей.
Сегодня, 19-го, явились опять двое, и, между прочим, Ойе-Саброски, «с маленькой просьбой от губернатора, — сказали они, — завтра, 20-го, поедет князь Чикузен или Цикузен, от одной пристани к
другой в проливе,
смотреть свои казармы и войска, так не может ли корвет немного отодвинуться в сторону, потому что князя будут сопровождать до ста лодок, так им трудно будет проехать».
Он
смотрит всякий раз очень ласково на меня своим довольно тупым, простым взглядом и напоминает какую-нибудь безусловно добрую тетку, няньку или
другую женщину-баловницу, от которой ума и наставлений не жди, зато варенья, конфект и потворства — сколько хочешь.
Сегодня вдруг видим, что при входе в бухту Кибач толпится кучка народу. Там и баниосы, и переводчики,
смотрят, размеривают, втыкают колышки: ясно, что готовят
другое место, но какое! тоже голое, с зеленью правда, но это посевы риса и овощей; тут негде ступить.
Мы с любопытством
смотрели на все: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег очень близко, не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на
другую сторону, но шкуна не поворачивала; ветер ударил сильно — она все стоит: мы были на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже не сходила.
Вообще обращение англичан с китайцами, да и с
другими, особенно подвластными им народами, не то чтоб было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что
смотреть больно.
Я
смотрю на него, что он такое говорит. Я попался: он не англичанин, я в гостях у американцев, а хвалю англичан. Сидевший напротив меня барон Крюднер закашлялся своим смехом. Но кто ж их разберет: говорят, молятся, едят одинаково и одинаково ненавидят
друг друга!
Он
смотрел так ласково и доброжелательно на нас, как будто хотел сказать что-нибудь
другое, искреннее.
Я, имея надежную опору, не без смеха
смотрел, как кто-нибудь из наших поскользнется, спохватится и начнет упираться по скользкому месту, а
другой помчится вдруг по крутизне, напрасно желая остановиться, и бежит до первого большого дерева, за которое и уцепится.
«Нет, это жесть, — решил
другой, —
посмотрите, какая крепкая!»
Мужчины — те ничего не говорят:
смотрят на вас с равнодушным любопытством, медленно почесывая грудь, спину или что-нибудь
другое, как делают и у нас мужики в полях, отрываясь на минуту от плуга или косы, чтоб поглядеть на проезжего.
Я останавливался, выходил из коляски
посмотреть, что они тут делают; думал, что увижу знаменитые манильские петушьи бои, но видел только боевые экзерциции; петухов раздражали, спуская
друг на
друга, но тотчас же и удерживали за хвост, как только рыцари слишком ощетинятся.
Отель был единственное сборное место в Маниле для путешественников, купцов, шкиперов. Беспрестанно по комнатам проходят испанцы, американцы, французские офицеры, об одном эполете, и наши. Французы, по обыкновению, кланяются всем и каждому; англичане, по такому же обыкновению, стараются ни на кого не
смотреть; наши делают и то и
другое,
смотря по надобности, и в этом случае они лучше всех.
Одни, немного заспанные, с горячими щеками,
другие, с живым взглядом, с любопытством
смотрели на нас, пришельцев издалека, и были очень внимательны.
После обедни мы отправились в цирк
смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире, очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там не было никого, не знаю почему; мы — в
другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец приехали в предместье. Оно все застроено избушками на курьих ножках и заселено тагалами.
После того один из нас взял топор и начал рубить у акулы понемногу ласты,
другой ножом делал в разных местах надрезы, так, из любознательности,
посмотреть, толста ли кожа и что под ней.
Я с большей отрадой
смотрел на кафров и негров в Африке, на малайцев по островам Индийского океана, но с глубокой тоской следил в китайских кварталах за общим потоком китайской жизни, наблюдал подробности и попадавшиеся мне ближе личности, слушал рассказы
других, бывалых и знающих людей.
С лодок набралось много простых японцев, гребцов и слуг; они с удивлением, разинув рты,
смотрели, как двое, рулевой, с русыми, загнутыми кверху усами и строгим, неулыбающимся лицом, и
другой, с черными бакенбардами, пожилой боцман, с гремушками в руках, плясали долго и неистово, как будто работали трудную работу.
Один, устав, останавливался как вкопанный;
другой в ту же минуту начинал припрыгивать, сначала тихо, потом все скорее и скорее, глядя вниз и переставляя ноги, одну вместо
другой, потом быстро падал и прыгал вприсядку, изредка вскрикивая; хор пел: прочие все молча и серьезно
смотрели.
Берег с 37° пошел гористый; вдали видны громады пиков, один
другого выше, с такими сморщенными лбами, что
смотреть грустно.