Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из
своей покойной комнаты, которую оставлял только
в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой
дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг,
в один
день,
в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться
в беспорядок жизни моряка?
Я был один
в этом океане и нетерпеливо ждал другого
дня, когда Лондон выйдет из ненормального положения и заживет
своею обычною жизнью.
Каждый
день прощаюсь я с здешними берегами, поверяю
свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору
в памяти. Я охотно расстаюсь с этим всемирным рынком и с картиной суеты и движения, с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов
в пользу бедных. После того, покойный сознанием, что он прожил
день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а
в парламенте
свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
Кое-как добрался я до
своей каюты,
в которой не был со вчерашнего
дня, отворил дверь и не вошел — все эти термины теряют значение
в качку — был втиснут толчком
в каюту и старался удержаться на ногах, упираясь кулаками
в обе противоположные стены.
У англичан сначала не было положительной войны с кафрами, но между тем происходили беспрестанные стычки. Может быть, англичане успели бы
в самом начале прекратить их, если б они
в переговорах имели
дело со всеми или по крайней мере со многими главнейшими племенами; но они сделали ошибку, обратясь
в сношениях
своих к предводителям одного главного племени, Гаики.
Выше сказано было, что колония теперь переживает один из самых знаменательных моментов
своей истории: действительно оно так. До сих пор колония была не что иное, как английская провинция, живущая по законам, начертанным ей метрополиею, сообразно духу последней, а не действительным потребностям страны. Не раз заочные распоряжения лондонского колониального министра противоречили нуждам края и вели за собою местные неудобства и затруднения
в делах.
Вандик объяснил нам, что малайцы эти возвращаются из местечка Крамати, милях
в двадцати пяти от Капштата, куда собираются
в один из этих
дней на поклонение похороненному там какому-то
своему пророку.
Кое-что
в нем окрепло и выработалось: он любит и отлично знает
свое дело, серьезно понимает и исполняет обязанности, строг к самому себе и
в приличиях — это возмужалость.
Голландский доктор настаивал, чтоб мы непременно посетили его на другой
день, и объявил, что сам поедет проводить нас миль за десять и завезет
в гости к приятелю
своему, фермеру.
«Скучный город Устер! — твердил Зеленый, идучи с нами, — домой хочу, на фрегат: там теперь ванты перетягивают — славно, весело!»
В этих немногих словах высказался моряк: он любил
свое дело.
Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за
свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него было прежде другое, больше ему к лицу. И
в самом
деле, редкое судно не испытывает шторма у древнего мыса Бурь.
Европейцы сидят большую часть
дня по
своим углам, а по вечерам предпочитают собираться
в семейных кружках — и клуб падает.
Вдруг, когда он стал объяснять, почему скоро нельзя получить ответа из Едо, приводя, между причинами, расстояние, адмирал сделал ему самый простой и естественный вопрос: «А если мы сами пойдем
в Едо морем на
своих судах:
дело значительно ускорится?
Адмирал не может видеть праздного человека; чуть увидит кого-нибудь без
дела, сейчас что-нибудь и предложит: то бумагу написать, а казалось, можно бы morgen, morgen, nur nicht heute, кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу; сам даже возьмет на себя труд выбрать ее
в своей библиотеке и укажет, что прочесть или перевести из нее.
Как ни холодно, ни тесно было нам, но и это путешествие, с маленькими лишениями и неудобствами, имело
свою занимательность, может быть, потому, что вносило хоть немного разнообразия
в наши монотонные
дни.
У Вусуна обыкновенно останавливаются суда с опиумом и отсюда отправляют
свой товар на лодках
в Шанхай, Нанкин и другие города. Становилось все темнее; мы шли осторожно. Погода была пасмурная. «Зарево!» — сказал кто-то.
В самом
деле налево, над горизонтом, рдело багровое пятно и делалось все больше и ярче. Вскоре можно было различить пламя и вспышки — от выстрелов.
В Шанхае — сражение и пожар, нет сомнения! Это помогло нам определить
свое место.
Здесь, кажется, каждая щепка, камешек, сор — все имеет
свое назначение и идет
в дело.
Третий, пятый, десятый и так далее
дни текли однообразно. Мы читали, гуляли, рассеянно слушали пальбу инсургентов и империалистов, обедали три раза
в день, переделали все
свои дела, отправили почту, и, между прочим, адмирал отправил курьером
в Петербург лейтенанта Кроуна с донесениями, образчиками товаров и прочими результатами нашего путешествия до сих мест. Стало скучно. «Куда бы нибудь
в другое место пора! — твердили мы. — Всех здесь знаем, и все знают нас. Со всеми кланяемся и разговариваем».
Назначать время свидания предоставлено было адмиралу. Один раз он назначил чрез два
дня, но, к удивлению нашему, японцы просили назначить раньше, то есть на другой
день.
Дело в том, что Кавадзи хотелось
в Едо, к
своей супруге, и он торопил переговорами. «Тело здесь, а душа
в Едо», — говорил он не раз.
Последние два
дня дул крепкий, штормовой ветер; наконец он утих и позволил нам зайти за рифы, на рейд. Это было сделано с рассветом; я спал и ничего не видал. Я вышел на палубу, и берег представился мне вдруг, как уже оконченная, полная картина, прихотливо изрезанный красивыми линиями, со всеми
своими очаровательными подробностями,
в красках,
в блеске.
Тронет, и уж тронула. Американцы, или люди Соединенных Штатов, как их называют японцы, за два
дня до нас ушли отсюда, оставив здесь больных матросов да двух офицеров, а с ними бумагу,
в которой уведомляют суда других наций, что они взяли эти острова под
свое покровительство против ига японцев, на которых имеют какую-то претензию, и потому просят других не распоряжаться. Они выстроили и сарай для склада каменного угля, и после этого человек Соединенных Штатов, коммодор Перри, отплыл
в Японию.
От француза вы не требуете же, чтоб он так же занимался
своими лошадьми, так же скакал по полям и лесам, как англичане, ездил куда-нибудь
в Америку бить медведей или сидел целый
день с удочкой над рекой… словом, чтоб был предан страстно спорту.
Наконец объявлено, что не сегодня, так завтра снимаемся с якоря. Надо было перебраться на фрегат. Я последние два
дня еще раз объехал окрестности, был на кальсадо, на Эскольте, на Розарио,
в лавках. Вчера отправил
свои чемоданы домой, а сегодня, после обеда, на катере отправился и сам. С нами поехал француз Рl. и еще испанец, некогда моряк, а теперь commandant des troupes, как он называл себя.
В этот
день обещали быть на фрегате несколько испанских семейств,
в которых были приняты наши молодые люди.
Лжет: верно знает и час, и
день, и минуту
своего отъезда; но нельзя сказать правды, а почему — вот этого он, может быть,
в самом
деле не знает.
Но я подарил их Тимофею, который сильно занят приспособлением к седлу мешка с чайниками, кастрюлями, вообще необходимыми принадлежностями
своего ремесла, и, кроме того, зонтика, на который более всего обращена его внимательность. Кучер Иван Григорьев во все пытливо вглядывался. «Оно ничего: можно и верхом ехать, надо только, чтоб все заведение было
в порядке», — говорит он с важностью авторитета. Ванюшка прилаживает себе какую-то щегольскую уздечку и всякий
день все уже и уже стягивается кожаным ремнем.
И они позвали его к себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но
в своем вкусе, и потому он не ел.
В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и
делила на части руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь у нас», — говорили они.
Я намекнул адмиралу о
своем желании воротиться. Но он, озабоченный начатыми успешно и неоконченными переговорами и открытием войны, которая должна была поставить его
в неожиданное положение участника
в ней, думал, что я считал конченным самое
дело, приведшее нас
в Японию. Он заметил мне, что не совсем потерял надежду продолжать с Японией переговоры, несмотря на войну, и что, следовательно, и мои обязанности секретаря нельзя считать конченными.
Пока моряки переживали
свою «страшную» минуту, не за себя, а за фрегат, конечно, — я и другие, неприкосновенные к
делу, пили чай, ужинали и, как у себя дома, легли спать. Это
в первый раз после тревог, холода, качки!
Прежде всего, даже легкое приткновение что-нибудь попортит
в киле или
в обшивке (у нашего фрегата действительно, как оказалось при осмотре
в Портсмутском доке, оторвалось несколько листов медной обшивки, а без обшивки плавать нельзя, ибо-де к дереву пристают во множестве морские инфузории и точат его), а главное: если бы задул свежий ветер и развел волнение, тогда фрегат не сошел бы с мели, как я, по младенчеству
своему в морском
деле, полагал, а разбился бы
в щепы!
В путешествии
своем,
в главе «Ликейские острова», я вскользь упомянул, что два
дня, перед приходом нашим на Ликейский рейд, дул крепкий ветер, мешавший нам войти, — и больше ничего. Вот этот ветер чуть не наделал нам большой беды.
По
своему береговому, не совсем еще
в морском
деле окрепшему понятию, я все думал, что стоять на месте все-таки лучше, нежели ходить по морю.
Потом стало ворочать его то
в одну, то
в другую сторону с такой быстротой, что
в тридцать минут, по словам рапорта, было сделано им сорок два оборота! Наконец начало бить фрегат, по причине переменной прибыли и убыли воды, об
дно, о
свои якоря и класть то на один, то на другой бок. И когда во второй раз положило — он оставался
в этом положении с минуту…
Решились искать помощи
в самих себе — и для этого, ни больше ни меньше, положил адмирал построить судно собственными руками с помощью, конечно, японских услуг, особенно по снабжению всем необходимым материалом: деревом, железом и проч. Плотники, столяры, кузнецы были
свои:
в команду всегда выбираются люди, знающие все необходимые
в корабельном
деле мастерства. Так и сделали. Через четыре месяца уже готова была шкуна, названная
в память бухты, приютившей разбившихся плавателей, «Хеда».