Неточные совпадения
Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из
всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в
один день, в
один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Одна старушка
все грустно качала головой, глядя на меня, и упрашивала ехать «лучше сухим путем кругом света».
Экспедиция в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать
весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это
одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Авральная работа — значит общая работа, когда
одной вахты мало, нужны
все руки, оттого
всех и «свистят наверх»!
Такой ловкости и цепкости, какою обладает матрос вообще, а Фаддеев в особенности, встретишь разве в кошке. Через полчаса
все было на своем месте, между прочим и книги, которые он расположил на комоде в углу полукружием и перевязал, на случай качки, веревками так, что нельзя было вынуть ни
одной без его же чудовищной силы и ловкости, и я до Англии пользовался книгами из чужих библиотек.
Начинается крик, шум, угрозы, с
одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе не слышат, не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и
все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Там
все принесено в жертву экономии; от этого людей на них мало, рулевой большею частию
один: нельзя понадеяться, что ночью он не задремлет над колесом и не прозевает встречных огней.
Оставалось миль триста до Портсмута: можно бы промахнуть это пространство в
один день, а мы носились по морю десять дней, и
все по
одной линии.
«Нет, извольте сказать, чем он нехорош, я требую этого, — продолжает он, окидывая
всех взглядом, — двадцать человек обедают, никто слова не говорит, вы
один только…
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в
один фокус
все, что со мной и около меня делается, так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Весь Лондон преисполнен
одной мысли; не знаю, был ли он полон того чувства, которое выражалось в газетах.
С любопытством смотрю, как столкнутся две кухарки, с корзинами на плечах, как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке, как из нее с неподражаемою ловкостью вывернется
один экипаж и сольется с другою нитью, или как
вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен с тротуара поднимет руку.
Фантастическое освещение цветных стекол в стрельчатых окнах, полумрак по углам, белые статуи великих людей в нишах и безмолвная, почти недышащая толпа молящихся —
все это образует
одно общее, грандиозное впечатление, от которого долго слышится какая-то музыка в нервах.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть
все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не
одним фактом?
В
одной из них, divan-tavern, хозяин присутствует постоянно сам среди посетителей, сам следит,
все ли удовлетворены, и где заметит отсутствие слуги, является туда или посылает сына.
Я в памяти своей никак не мог сжать в
один узел
всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием по улицам, а пуще
всего мостками, осмотреть, что хотелось.
Механик, инженер не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда не прочел ни
одной книги по этой части; не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум,
весь ушедший в механику.
Вам, я думаю, наскучило получать от меня письма
все из
одного места.
Один — невозмутимо покоен в душе и со
всеми всегда одинаков; ни во что не мешается, ни весел, ни печален; ни от чего ему ни больно, ни холодно; на
все согласен, что предложат другие; со
всеми ласков до дружества, хотя нет у него друзей, но и врагов нет.
Не мешая ни глубокому образованию, даже учености, никакому специальному направлению, оно выработывает много хороших сторон, не дает глохнуть порядочным качествам, образует
весь характер и, между прочим, учит скрывать не
одни свои недостатки, но и достоинства, что гораздо труднее.
Утром мы
все четверо просыпались в
одно мгновение, ровно в восемь часов, от пушечного выстрела с «Экселента», другого английского корабля, стоявшего на мертвых якорях, то есть неподвижно, в нескольких саженях от нас.
Только в пользу
одной шерстяной материи, называемой «английской кожей» и употребляемой простым народом на платье, он сделал исключение, и то потому, что панталоны из нее стоили
всего два шиллинга.
Какое счастье, что они не понимали друг друга! Но по
одному лицу, по голосу Фаддеева можно было догадываться, что он третирует купца en canaille, как какого-нибудь продавца баранок в Чухломе. «Врешь, не то показываешь, — говорил он, швыряя штуку материи. — Скажи ему, ваше высокоблагородие, чтобы дал той самой, которой отрезал Терентьеву да Кузьмину». Купец подавал другой кусок. «Не то, сволочь, говорят тебе!» И
все в этом роде.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это
все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых
один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Смешно было смотреть, когда кто-нибудь пойдет в
один угол, а его отнесет в другой: никто не ходил как следует,
все притопывая.
Еще с вечера начали брать рифы:
один, два, а потом
все четыре.
С этим же равнодушием он, то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом,
все отскакивает от этого спокойствия, кроме
одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
— «Где? как?» — «С койки сорвался: мы трое подвесились к
одному крючку, крючок сорвался, мы
все и упали: я ничего, и Паисов ничего, упали просто и встали, а Шведов голову ушиб — такой смех!
«Как
все?» Гляжу: в самом деле —
все, вот курица с рисом, вот горячий паштет, вот жареная баранина — вместе в
одной тарелке, и
все прикрыто вафлей.
Перед глазами, в трех милях, лежит масса бурых холмов,
один выше другого; разнообразные глыбы земли и скал, брошенных в кучу, лезут друг через друга
все выше и выше.
Группа гор тесно жалась к
одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и то она помещена в аристократию гор не за высоту, составляющую
всего около 6000 футов над уровнем моря, а за свое вино.
Из-за забора выглядывала виноградная зелень, но винограда уже не было ни
одной ягоды: он
весь собран давно.
По просьбе консула, несмотря на воскресенье, нам отперли
один магазин, лучший на
всем острове, и этот магазин — английский.
Вдруг в
одном месте мы вышли на открытую со
всех сторон площадку.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст
все подробности. Мы были на
одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Но пора кончить это письмо… Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же
все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь
все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти часов пребывания на Мадере. Жителей
всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни
одного виноградника.
Мы подвигались
все ближе: масса обозначалась яснее, утесы отделялись
один от другого, и
весь рисунок острова очертился перед нами, когда мы милях в полутора бросили якорь.
Земля производит здесь кофе, хлопчатую бумагу,
все южные плоды, рис, а в засуху только морскую соль, которая и составляет
одну из главных статей здешней промышленности.
Вон
один из играющих, не имея чем покрыть короля, потащил
всю кучу засаленных карт к себе, а другие оскалили белые зубы.
Некоторые из негров бранились между собой — и это вы знаете: попробуйте остановиться в Москве или Петербурге, где продают сайки и калачи, и поторгуйте у
одного: как
все это закричит и завоюет!
Может быть, это
один попался удачный, думал я, и взял другой: и другой такой же, и — третий:
все как
один.
От
одной прогулки
все измучились, изнурились; никто не был похож на себя: в поту, в пыли, с раскрасневшимися и загорелыми лицами; но
все как нельзя более довольные: всякий видел что-нибудь замечательное.
В этой, по-видимому, сонной и будничной жизни выдалось, однако ж,
одно необыкновенное, торжественное утро. 1-го марта, в воскресенье, после обедни и обычного смотра команде, после вопросов:
всем ли она довольна, нет ли у кого претензии,
все, офицеры и матросы, собрались на палубе.
Все обнажили головы: адмирал вышел с книгой и вслух прочел морской устав Петра Великого.
«Что-то плывет!» — вдруг однажды сказал
один из нас, указывая вдаль, и
все стали смотреть по указанному направлению.
Ящик
все ближе и ближе. «Курятник!» — воскликнул
один.
Вот, смотрите, громада исполинской крепости рушится медленно, без шума; упал
один бастион, за ним валится другой; там опустилась, подавляя собственный фундамент, высокая башня, и опять
все тихо отливается в форму горы, островов с лесами, с куполами.
Смотрите вы на
все эти чудеса, миры и огни, и, ослепленные, уничтоженные величием, но богатые и счастливые небывалыми грезами, стоите, как статуя, и шепчете задумчиво: «Нет, этого не сказали мне ни карты, ни англичане, ни американцы, ни мои учители; говорило, но бледно и смутно, только
одно чуткое поэтическое чувство; оно таинственно манило меня еще ребенком сюда и шептало...
Скудная зелень едва смягчает угрюмость пейзажа. Сады из кедров, дубов, немножко тополей, немножко виноградных трельяжей, кое-где кипарис и мирт да заборы из колючих кактусов и исполинских алоэ, которых корни обратились в древесину, — вот и
все. Голо, уединенно, мрачно. В городе, однако ж, есть несколько весьма порядочных лавок;
одну из них, помещающуюся в отдельном домике, можно назвать даже богатою.
Я спросил
одну, какого она племени: «Финго! — сказала она, — мозамбик, — закричала потом, — готтентот!»
Все три начали громко хохотать.
Увидя нас, новоприезжих, обе хозяйки в
один голос спросили, будем ли мы обедать. Этот вопрос занимал
весь дом.