Неточные совпадения
«
Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село,
так затушат все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а
вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к
такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Вот видны и люди, которые, стоя в них, вопят
так, что, я думаю, в Голландии слышно.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться
такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься!
Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?..
Кажется, честность, справедливость, сострадание добываются как каменный уголь,
так что в статистических таблицах можно, рядом с итогом стальных вещей, бумажных тканей, показывать, что
вот таким-то законом для той провинции или колонии добыто столько-то правосудия или для
такого дела подбавлено в общественную массу материала для выработки тишины, смягчения нравов и т. п.
За этим некуда уже тратить денег, только
вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет
такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать.
Так вот она, странническая жизнь, исполненная приключений, тревог, бурь, волнений, о которых вздыхал я на берегу!
«А это вы? — сказал я, — что вы
так невеселы?» — «Да
вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа и не заметил, — что это за бык?
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и
вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все
такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый,
так называемый аквамаринный.
Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга, а лица у них сохраняют
такое спокойствие, какого в подобных случаях не может быть даже у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм
такого изображения.
Вот вы видите, как теперь жарко; представьте, что в Индии
такая зима; про лето нечего и говорить; а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
«
Так вот какой тип!» — говорил он, продолжая глядеть на них.
Я посмотрел, куда он
так пристально глядит: внизу террасы, по которой мы ехали, на лугу паслась лошадь —
вот и все.
Через четверть часа Зеленый сказал: «
Вот теперь
так приехали: я вижу белую стену неподалеку».
«Не стоит ему давать
таких хороших сигар: он толку не знает, — прибавил он потом, — а
вот лучше подарите ему это».
Но
вот стало проглядывать солнце, да уж
так, что хоть бы и не надо.
Вот ананасы
так всем нам надоели: охотники ели по целому в день.
Но
вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью.
Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Вдруг появилась лодка, только уж не игрушка, и в ней трое или четверо японцев, два одетые, а два нагие, светло-красноватого цвета, загорелые, с белой, тоненькой повязкой кругом головы, чтоб волосы не трепались, да
такой же повязкой около поясницы —
вот и все. Впрочем, наши еще утром видели японцев.
Где же Нагасаки? Города еще не видать. А!
вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки, а буква н прибавляется
так, для шика,
так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Он ведет их толпой, или колонией, как он называет, из-за Каспийского моря, через всю Азию в Китай, и оттуда в Японию, прямо
так, как они есть, с готовым языком, нравами, обычаями, чуть не с узелком под мышкой, в котором были завязаны
вот эти нынешние их кофты с гербами и юбки.
Мы объявили, что не умеем
так сидеть; а
вот не хочет ли губернатор сидеть по-нашему, на креслах?
«Да
вот еще, — просили они, — губернатор желал бы угостить вас,
так просит принять завтрак».
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да
вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет?
так только-то?»
Но это все неважное: где же важное? А
вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они,
такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут… Да что это у всех
такая торжественная мина; никто не улыбается?
Часа в три мы снялись с якоря, пробыв ровно три месяца в Нагасаки: 10 августа пришли и 11 ноября ушли. Я лег было спать, но топот людей, укладка якорной цепи разбудили меня. Я вышел в ту минуту, когда мы выходили на первый рейд, к Ковальским,
так называемым, воротам. Недавно я еще катался тут. Вон и бухта, которую мы осматривали, вон Паппенберг, все знакомые рытвины и ложбины на дальних высоких горах,
вот Каменосима, Ивосима, вон, налево, синеет мыс Номо, а
вот и простор, беспредельность, море!
Мы не успели рассмотреть его хорошенько. Он пошел вперед, и мы за ним. По анфиладе рассажено было менее чиновников, нежели в первый раз. Мы толпой вошли в приемную залу. По этим мирным галереям не раздавалось, может быть, никогда
такого шума и движения. Здесь, в белых бумажных чулках, скользили доселе, точно тени, незаметно от самих себя, японские чиновники, пробираясь иногда ползком; а теперь
вот уже в другой раз раздаются
такие крепкие шаги!
«Мы приехали из-за многих сотен, — начал он мямлить, — а вы из-за многих тысяч миль; мы никогда друг друга не видали, были
так далеки между собою, а
вот теперь познакомились, сидим, беседуем, обедаем вместе.
После этого церемониймейстер пришел и объявил, что его величество сиогун прислал российскому полномочному подарки и просил принять их. В знак того, что подарки принимаются с уважением, нужно было дотронуться до каждого из них обеими руками. «
Вот подарят редкостей! — думали все, — от самого сиогуна!» — «Что подарили?» — спрашивали мы шепотом у Посьета, который ходил в залу за подарками. «Ваты», — говорит. «Как ваты?» — «
Так, ваты шелковой да шелковой материи». — «Что ж, шелковая материя — это хорошо!»
Гошкевич и отец Аввакум отыскали между ликейцами одного знакомого, с которым виделись, лет двенадцать назад, в Пекине, и разменялись подарками.
Вот стечения обстоятельств! «Вы мне подарили графин», — сказал ликеец отцу Аввакуму. Последний вспомнил, что это действительно
так было.
Звезды великолепны; море блещет фосфором. На небе первый бросился мне в глаза Южный Крест, почти на горизонте. Давно я не видал его.
Вот и наша Медведица; подальше Орион. Небо не везде
так богато: здесь собрались аристократы обоих полушарий.
— «
Вот христианским миссионерам, может быть, скоро предстоят новые подвиги, — сказал я, — возобновить подавленное христианство в Японии, которая не сегодня,
так завтра непременно откроется для европейцев…» — «А coups des canons, monsieur, а coups des canons!» [«Только с помощью пушек, сударь, только с помощью пушек» — фр.] — прибавил епископ.
«
Так вот кто ест уток!» — сказал я.
Фаддеев встретил меня с раковинами. «Отстанешь ли ты от меня с этою дрянью?» — сказал я, отталкивая ящик с раковинами, который он, как блюдо с устрицами, поставил передо мной. «Извольте посмотреть, какие есть хорошие», — говорил он, выбирая из ящика то рогатую, то красную, то синюю с пятнами. «
Вот эта,
вот эта; а эта какая славная!» И он сунул мне к носу. От нее запахло падалью. «Что это
такое?» — «Это я чистил: улитки были, — сказал он, — да, видно, прокисли». — «Вон, вон! неси к Гошкевичу!»
Теперь
вот третий день льет проливной дождь; выйти на улицу (
так мы называли верхнюю палубу) нельзя.
Вот какие мысли приходили мне в голову, когда, вспоминая читанное и слышанное о Китае, я вглядывался в житье-бытье этих народов! Может быть, синологи, особенно синофилы, возразят многое на это, но я не выдаю сказанного за непременную истину. Мне
так казалось…
Вы не совсем доверяйте, когда услышите от моряка слово «канат». Канат — это цепь, на которую можно привязать полдюжины слонов — не сорвутся. Он держит якорь в сто пятьдесят пуд.
Вот когда скажут пеньковый канат,
так это в самом деле канат.
Но, однако ж, кончилось все-таки тем, что
вот я живу, у кого — еще и сам не знаю; на досках постлана мне постель, вещи мои расположены как следует, необходимое платье развешено, и я сижу за столом и пишу письма в Москву, к вам, на Волгу.
Он, помолчав немного, начал
так: «Однажды я ехал из Буюкдерэ в Константинополь и на минуту слез… а лошадь ушла вперед с дороги:
так я и пришел пешком, верст пятнадцать будет…» — «Ну
так что ж?» — «
Вот я и боялся, — заключил Тимофей, — что, пожалуй, и эти лошади уйдут, вбежавши на гору,
так чтоб не пришлось тоже идти пешком».
«Нет, русская; а мы жили все с якутами,
так вот дети по-русски и не говорят».
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня
так торжественно, в шпаге, руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно
так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился.
Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с
таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из своих начальников?
Вот что, господин смотритель: я рассудил, что если я теперь поеду на ту сторону, мне все-таки раньше полночи в город не попасть.
«Нет, это тяжело надевать, — перебил кто-то, — в двойной кухлянке не поворотишься. А вы лучше под одинакую кухлянку купите пыжиковое пальто, —
вот и все». — «Что это
такое пыжиковое пальто?» — «Это пальто из шкур молодых оленей».
«Помилуйте! — сказал тут еще кто-то, — как можно доху? шерсть лезет». — «Что ж
такое, что лезет?» — «Как что: в рот, в глаза налезет?» — «Где ж мне купить доху или кухлянку?» — перебил я. «Теперь негде:
вот если б летом изволили пожаловать, — дружно повторили все, — тогда приезжают сюда сверху, по Лене, из Иркутска, купцы; они закупают весь пушной товар».
А
вот вы едете от Охотского моря, как ехал я, по
таким местам, которые еще ждут имен в наших географиях, да и весь край этот не все у нас, в Европе, назовут по имени и не все знают его пределы и жителей, реки, горы; а вы едете по нем и видите поверстные столбы, мосты, из которых один тянется на тысячу шагов.
«Слава Богу, если еще есть поварня! — говорил отец Никита, — а то и не бывает…» — «Как же тогда?» — «Тогда ночуем на снегу». — «Но не в сорок градусов, надеюсь». — «И в сорок ночуем: куда ж деться?» — «Как же
так? ведь, говорят, при 40˚ дышать нельзя…» — «Трудно, грудь режет немного, да дышим. Мы разводим огонь, и притом в снегу тепло. Мороз ничего, — прибавил он, — мы привыкли, да и хорошо закутаны. А
вот гораздо хуже, когда застанет пурга…»
Ну,
так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.