Неточные совпадения
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется
большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней
есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь…
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все
больше ром
пьют».
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено
было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по
большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
У англичан море — их почва: им не по чем ходить
больше. Оттого в английском обществе
есть множество женщин, которые бывали во всех пяти частях света.
Была еще кушетка, и
больше ничего.
Больше всех заботы
было деду.
Если много явилось и исчезло разных теорий о любви, чувстве, кажется, таком определенном, где форма, содержание и результат так ясны, то воззрений на дружбу
было и
есть еще
больше.
На другой день, когда я вышел на улицу, я
был в
большом недоумении: надо
было начать путешествовать в чужой стороне, а я еще не решил как.
Благодаря настойчивым указаниям живых и печатных гидов я в первые пять-шесть дней успел осмотреть
большую часть официальных зданий, музеев и памятников и, между прочим, национальную картинную галерею, которая величиною
будет с прихожую нашего Эрмитажа.
Дурно одетых людей — тоже не видать: они, должно
быть, как тараканы, прячутся где-нибудь в щелях отдаленных кварталов;
большая часть одеты со вкусом и нарядно; остальные чисто, все причесаны, приглажены и особенно обриты.
Есть тут своя хорошая и дурная сторона, но, кажется,
больше хорошей.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка
была для Мотыгина не
больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Про старичка, какого-нибудь Кузьму Петровича, скажут, что у него
было душ двадцать, что холера избавила его от
большей части из них, что землю он отдает внаем за двести рублей, которые посылает сыну, а сам «живет в людях».
Эта качка напоминала мне пока наши похождения в Балтийском и Немецком морях — не
больше. Не привыкать уже
было засыпать под размахи койки взад и вперед, когда голова и ноги постепенно поднимаются и опускаются. Я кое-как заснул, и то с грехом пополам: но не один раз будил меня стук, топот людей, суматоха с парусами.
Это
был просторный, удобный, даже роскошный, кабинет. Огромный платяной шкап орехового дерева,
большой письменный стол с полками, пьянино, два мягкие дивана и более полудюжины кресел составляли его мебель. Вот там-то, между шкапом и пьянино, крепко привинченными к стене и полу,
была одна полукруглая софа, представлявшая надежное убежище от кораблекрушения.
Гавани на Мадере нет, и рейд ее неудобен для судов, потому что нет глубины, или она, пожалуй,
есть, и слишком
большая, оттого и не годится для якорной стоянки: недалеко от берега — 60 и 50 сажен; наконец, почти у самой пристани, так что с судов разговаривать можно, — все еще пятнадцать сажен.
Она
была высокого роста, смугла, с ярким румянцем, с
большими черными глазами и с косой, которая, не укладываясь на голове, падала на шею, — словом, как на картинах пишут римлянок.
О животных
больше и помину не
было.
Любопытно бы
было сравнить шканечные журналы нескольких мореплавателей в этих долготах, чтоб решить о том, одинаковые ли обстоятельства сопровождают плавание в
большей или в меньшей долготе.
На площади
были два-три довольно
большие каменные дома, казенные, и, между прочим, гауптвахта; далее шла улица.
По всей площади и по улице привязано
было к колодам несколько лошадей и премножество ослов,
большею частью оседланных деревянными седлами.
Плавание в южном полушарии замедлялось противным зюйд-остовым пассатом; по меридиану уже идти
было нельзя: диагональ отводила нас в сторону, все к Америке. 6-7 узлов
был самый
большой ход. «Ну вот вам и лето! — говорил дед, красный, весь в поту, одетый в прюнелевые ботинки, но, по обыкновению, застегнутый на все пуговицы. — Вот и акулы, вот и Южный Крест, вон и «Магеллановы облака» и «Угольные мешки!» Тут уж особенно заметно целыми стаями начали реять над поверхностью воды летучие рыбы.
Вот что: из темной комнаты буфета в светлые сени выходило
большое окно; в нем, как в рамке, вставлена
была прекрасная картинка: хорошенькая девушка, родственница m-rs Welch, Кэролейн, то
есть Каролина, та самая, которую мы встретили на лестнице.
Мы пришли на торговую площадь; тут кругом теснее толпились дома,
было больше товаров вывешено на окнах, а на площади сидело много женщин, торгующих виноградом, арбузами и гранатами.
Есть множество книжных лавок, где на окнах, как в Англии, разложены сотни томов, брошюр, газет; я видел типографии, конторы издающихся здесь двух газет, альманахи, магазин редкостей, то
есть редкостей для европейцев: львиных и тигровых шкур, слоновых клыков, буйволовых рогов, змей, ящериц.
Там в длинной столовой накрыт
был большой стол.
Мы пошли по улицам, зашли в контору нашего банкира, потом в лавки. Кто покупал книги, кто заказывал себе платье, обувь, разные вещи. Книжная торговля здесь довольно значительна; лавок много; главная из них, Робертсона, помещается на
большой улице. Здесь
есть своя самостоятельная литература. Я видел много периодических изданий, альманахов, стихи и прозу, карты и гравюры и купил некоторые изданные здесь сочинения собственно о Капской колонии. В книжных лавках продаются и все письменные принадлежности.
Голландцы многочисленны, сказано выше: действительно так, хотя они уступили первенствующую роль англичанам, то
есть почти всю внешнюю торговлю, навигацию, самый Капштат, который из Капштата превратился в Кэптоун, но
большая часть местечек заселена ими, и фермы почти все принадлежат им, за исключением только тех, которые находятся в некоторых восточных провинциях — Альбани, Каледон, присоединенных к колонии в позднейшие времена и заселенных английскими, шотландскими и другими выходцами.
Наконец, англичане ввели также свою систему податей и налогов. Может
быть, некоторые из последних покажутся преждевременными для молодого, только что формирующегося гражданского общества, но они по
большей части оправдываются значительностью издержек, которых требовало и требует содержание и управление колонии и особенно частые и трудные войны с кафрами.
Это
была большая, очень красиво убранная комната, с длинным столом, еще менее похожая на трактир.
Немногие из них могли похвастать зеленою верхушкой или скатом, а у
большей части
были одинаково выветрившиеся, серые бока, которые разнообразились у одной — рытвиной, у другой — горбом, у третьей — отвесным обрывом.
Головы у всех
были обвязаны бумажными платками,
больше красными, клетчатыми.
Вандик нарвал и дал лошадям: те тоже
ели —
больше никто.
После ананаса и винограда он съест, пожалуй, репу, виноград
ест с шелухой, «чтоб
больше казалось».
— «Что ж не выменял?» — «Не отдают; да не уйдет она от меня!» Эти шесть миль, которые мы ехали с доктором,
большею частью по побочным дорогам,
были истинным истязанием, несмотря на живописные овраги и холмы: дорогу размыло дождем, так что по горам образовались глубокие рытвины, и экипажи наши не катились, а перескакивали через них.
Зеленый только
было запел: «Не бил барабан…», пока мы взбирались на холм, но не успел кончить первой строфы, как мы вдруг остановились, лишь только въехали на вершину, и очутились перед широким крыльцом
большого одноэтажного дома, перед которым уже стоял кабриолет Ферстфельда.
Гостиная
была еще
больше залы; в ней царствовал полумрак, как в модном будуаре; посреди стоял массивный, орехового дерева стол, заваленный разными редкостями, раковинами и т. п. предметами.
Виноград рассажен
был на
большом пространстве и довольно низок ростом.
Девицы вошли в гостиную, открыли жалюзи, сели у окна и просили нас тоже садиться, как хозяйки не отеля, а частного дома.
Больше никого не
было видно. «А кто это занимается у вас охотой?» — спросил я. «Па», — отвечала старшая. — «Вы одни с ним живете?» — «Нет; у нас
есть ма», — сказала другая.
Когда вы
будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть того, что нам стоило, можете объехать вдвое
больше.
На веранде одного дома сидели две или три девицы и прохаживался высокий, плотный мужчина, с проседью. «Вон и мистер Бен!» — сказал Вандик. Мы поглядели на мистера Бена, а он на нас. Он продолжал ходить, а мы поехали в гостиницу — маленький и дрянной домик с
большой, красивой верандой. Я тут и остался. Вечер
был тих. С неба уже сходил румянец. Кое-где прорезывались звезды.
Бен высокого роста, сложен плотно и сильно; ходит много, шагает крупно и твердо, как слон, в гору ли, под гору ли — все равно.
Ест много, как рабочий,
пьет еще
больше; с лица красноват и лыс. Он от ученых разговоров легко переходит к шутке,
поет так, что мы хором не могли перекричать его.
Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за другой, как будто вставали на цыпочки. Площадка
была на полугоре; вниз шли тоже скалы, обросшие густою зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями. На дне живописного оврага тек
большой ручей, через который строился каменный мост.
На дворе росло огромное дерево, к которому на длинной веревке привязана
была большая обезьяна, павиан.
Недалеко от Устера мы объехали кругом холма, который где-нибудь в саду мог представлять
большую гору: это — куча каменьев, поросших кустарниками, в которых, говорят, много змей, оттого она и называется Шлянгенхель, то
есть Змеиная горка.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот
был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо с площадки,
было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два
большие бронзовые канделябра и ваза с букетом цветов.
Она
была большая, двуспальная, как везде в английских владениях, но такой, как эта, я еще не видывал.
Другая видна
была вправо от
большой улицы, на площадке; но та
была заперта.
Проще ничего
быть не может: деревянная, довольно
большая зала, без всяких украшений, с хорами.
От мыса Доброй Надежды предположено
было идти по дуге
большого круга: спуститься до 38˚ южной широты и идти по параллели до 105˚ восточной долготы; там подняться до точки пересечения 30˚ южной широты. Мы ушли из Фальсбея 12 апреля.
Знаменитый мыс Доброй Надежды как будто совестится перед путешественниками за свое приторное название и долгом считает всякому из них напомнить, что у него
было прежде другое,
больше ему к лицу. И в самом деле, редкое судно не испытывает шторма у древнего мыса Бурь.