Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою,
а не на вашу долю выпадает быть
там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом.
Два времени года, и то это так говорится,
а в самом деле ни одного: зимой жарко,
а летом знойно;
а у вас
там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то это положено по календарю,
а в самом-то деле их семь или восемь.
Сверх положенных,
там в апреле является нежданное лето, морит духотой,
а в июне непрошеная зима порошит иногда снегом, потом вдруг наступит зной, какому позавидуют тропики, и все цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными лучами.
«
А это что такое
там, как будто стрелка?.
Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться от тоски, прощаясь, потому что
там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба вьет гнездо не в нервах, не в крови,
а в голове, в сознании.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док,
а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд.
Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки,
а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и вот теперь воротился сюда.
Погода странная — декабрь,
а тепло: вчера была гроза;
там вдруг пахнет холодом, даже послышится запах мороза,
а на другой день в пальто нельзя ходить.
Между тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно:
там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли,
а чего бы вы думали не заметно? — жизни, то есть ее бурного брожения.
Законы против воров многи и строги,
а Лондон считается, между прочим, образцовою школою мошенничества, и воров числится
там несколько десятков тысяч; даже ими, как товарами, снабжается континент, и искусство запирать замки спорит с искусством отпирать их.
Нет, не отделяет в уме ни копейки,
а отделит разве столько-то четвертей ржи, овса, гречихи, да того-сего, да с скотного двора телят, поросят, гусей, да меду с ульев, да гороху, моркови, грибов, да всего, чтоб к Рождеству послать столько-то четвертей родне, «седьмой воде на киселе», за сто верст, куда уж он посылает десять лет этот оброк, столько-то в год какому-то бедному чиновнику, который женился на сиротке, оставшейся после погорелого соседа, взятой еще отцом в дом и
там воспитанной.
А в марте, то есть в равноденствие,
там господствуют свирепые вйстовые и, следовательно, нам противные ветры.
Доска ли нейдет — мигом унесет ее, отпилит лишнее, и уж
там, как она ни упрямься,
а он втиснет ее в свое место.
В каютах, то
там, то здесь, что-нибудь со стуком упадет со стола или сорвется со стены, выскочит из шкапа и со звоном разобьется — стакан, чашка,
а иногда и сам шкап зашевелится.
Там я кулаком попал в зеркало,
а другой рукой в стену.
Там рядом с обыкновенным, природным днем является какой-то другой, искусственный, называемый на берегу ночью,
а тут полный забот, работ, возни.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли
там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! — говорил я со вздохом, — пожить бы
там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «
А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
А декорация гор все поминутно менялась:
там, где было сейчас свежо, ясно, золотисто, теперь задернуто точно флером,
а на прежнем месте, на высоте, вдруг озарились бурые холмы опаленной солнцем пустыни:
там радуга.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка;
там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные,
а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море,
а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет
там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря.
Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Как ни привыкаешь к противоположностям здешнего климата с нашим и к путанице во временах года,
а иногда невольно поразишься мыслью, что теперь январь, что вы кутаетесь
там в меха,
а мы напрасно ищем в воде отрады.
А есть ли
там дрожжи?» Ну можно ли усерднее заботиться об исполнении своей обязанности, как бы она священна ни была, как, например, обязанность о продовольствии товарищей?
Находясь в равном расстоянии от обоих полюсов, стрелка ложится будто бы
там параллельно экватору,
а потом, по мере приближения к Южному полюсу, принимает свое обыкновенное положение и только на полюсе становится совершенно вертикально.
«Что ты станешь
там делать?» — «
А вон на ту гору охота влезть!» Ступив на берег, мы попали в толпу малайцев, негров и африканцев, как называют себя белые, родившиеся в Африке.
И
там пленяешься своего рода несообразностями: барс схватил зубами охотника за ногу,
а охотник, лежа в тростнике, смотрит в сторону и смеется.
Вся гора, взятая нераздельно, кажется какой-то мрачной, мертвой, безмолвной массой,
а между тем
там много жизни: на подошву ее лезут фермы и сады; в лесах гнездятся павианы (большие черные обезьяны), кишат змеи, бегают шакалы и дикие козы.
Они обе посмотрели на меня с полминуты, потом скрылись в коридор; но Каролина успела обернуться и еще раз подарить меня улыбкой,
а я пошел в свой 8-й номер, держа поодаль от себя свечу;
там отдавало немного пустотой и сыростью.
Хотя этот участок в 1819 году был уступлен при Гаике колонии, но Макомо жил
там беспрепятственно до 1829 года,
а в этом году положено было его вытеснить, частью по причине грабежей, производимых его племенем, частью за то, что он, воюя с своими дикими соседями, переступал границы колонии.
Собираемся, ищем барона — нет; заглянули в одну комнату направо, род гостиной:
там две какие-то путешественницы,
а в столовой барон уже завтракает.
По горе, между густой зеленью, местами выбегали и опять прятались тропинки, по которым, казалось, могли бы ползать разве муравьи;
а кое-где выглядывала угрюмо из травы кучка серых камней, образуя горб,
там рытвина, заросшая кустами.
Мы, один за одним, разошлись по своим комнатам,
а гость пошел к хозяевам, и мы еще долго слышали, как он
там хныкал, вздыхал и как раздавались около него смех и разговоры.
Там многие племена соединяются и воюют с ожесточением, но не нападают в поле на массы войск,
а на отдельные небольшие отряды, истребляют их, берут в плен и прячутся.
Индийский океан встретил нас еще хуже, нежели Атлантический:
там дул хоть крепкий, но попутный ветер,
а здесь и крепкий, и противный, обратившийся в шторм, который на берегу называют бурей.
Жар несносный; движения никакого, ни в воздухе, ни на море. Море — как зеркало, как ртуть: ни малейшей ряби. Вид пролива и обоих берегов поразителен под лучами утреннего солнца. Какие мягкие, нежащие глаз цвета небес и воды! Как ослепительно ярко блещет солнце и разнообразно играет лучами в воде! В ином месте пучина кипит золотом,
там как будто горит масса раскаленных угольев: нельзя смотреть;
а подальше, кругом до горизонта, распростерлась лазурная гладь. Глаз глубоко проникает в прозрачные воды.
Там были все наши. Но что это они делают? По поляне текла та же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы. Трое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П.
А. Зеленый, прочие стояли вокруг и смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались по лесу.
— Да нет, господа, я прежде всех увидал его; вы еще
там, в деревне, были,
а я… Постойте, я все видел, я все расскажу по порядку.
Я заглянул за борт:
там целая флотилия лодок, нагруженных всякой всячиной, всего более фруктами. Ананасы лежали грудами, как у нас репа и картофель, — и какие! Я не думал, чтоб они достигали такой величины и красоты. Сейчас разрезал один и начал есть: сок тек по рукам, по тарелке, капал на пол. Хотел писать письмо к вам, но меня тянуло на палубу. Я покупал то раковину, то другую безделку,
а более вглядывался в эти новые для меня лица. Что за живописный народ индийцы и что за неживописный — китайцы!
Там, в углублении, была кумирня с идолами,
а по бокам грязные каюты.
Страшно подумать взойти туда, под эти стрелы,
а китайцы и малайцы ползали
там голые, некоторые без шляп.
Подумаешь, что деревья
там где-нибудь, подальше, в долинах:
а здесь надо вообразить их очень подальше, без надежды дойти иди доехать до них.
Конторы все отперты настежь:
там китайцы, под присмотром англичан, упаковывают и распаковывают тюки, складывают в груды и несут на лодки,
а лодки везут к кораблям.
Доктор и О.
А. Гошкевич уже давно
там и ловят их руками.
За обедом был, между прочим, суп из черепахи; но после того супа, который я ел в Лондоне, этого нельзя было есть.
Там умеют готовить,
а тут наш Карпов как-то не так зарезал черепаху, не выдержал мяса, и оно вышло жестко и грубо. Подавали уток; но утки значительно похудели на фрегате. Зато крику, шуму, веселья было без конца! Я был подавлен, уничтожен зноем.
А товарищи мои пили за обедом херес, портвейн, как будто были в Петербурге!
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие,
а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней прошли 850 миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться с бывшими
там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Нет, пусть японцы хоть сейчас посадят меня в клетку,
а я, с упрямством Галилея, буду утверждать, что они — отрезанные ломти китайской семьи, ее дети, ушедшие на острова и, по географическому своему положению, запершиеся
там до нашего прихода. И самые острова эти, если верить геологам, должны составлять часть, оторвавшуюся некогда от материка…
Вы
там в Европе хлопочете в эту минуту о том, быть или не быть,
а мы целые дни бились над вопросами: сидеть или не сидеть, стоять или не стоять, потом как и на чем сидеть и т. п.
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы людей. Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось, что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но вот наши передние шлюпки пристали,
а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока
там все установится.
А нечего делать японцам против кораблей: у них, кроме лодок, ничего нет. У этих лодок, как и у китайских джонок, паруса из циновок, очень мало из холста, да еще открытая корма: оттого они и ходят только у берегов. Кемпфер говорит, что в его время сиогун запретил строить суда иначе, чтоб они не ездили в чужие земли. «Нечего, дескать, им
там делать».
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже не было никого: сидящие фигуры убрались вон.
Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них.
А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело
там и осталось.
Но это все неважное: где же важное?
А вот: 9-го октября, после обеда, сказали, что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был
там. «
А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку. Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун,
а тут… Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Там тоже горы, да какие! не чета здешним: голый камень,
а бухта удобна, берега приглубы, суда закрыты от ветров.