Неточные совпадения
«
Вот вы привыкли по ночам сидеть,
а там, как солнце село, так затушат все огни, — говорили другие, —
а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
«
Вот какое различие бывает во взглядах на один и тот же предмет!» — подумал я в ту минуту,
а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня не дают и что покурить нельзя.
До паров еще, пожалуй, можно бы не то что гордиться,
а забавляться сознанием, что вот-де дошли же до того, что плаваем по морю с попутным ветром.
«Достал, — говорил он радостно каждый раз, вбегая с кувшином в каюту, — на
вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял,
а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!» (ей-богу, не лгу!).
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и
вот тут-то встречалось множество поводов обязать того, другого, вспомнить, что один любит такое-то блюдо,
а другой не любит и т. п.
«
А чем он нехорош, позвольте спросить? — вдруг спрашивает он в негодовании, — сам покупал провизию, старался угодить — и
вот награда!
Пожалуй; но ведь это выйдет
вот что: «Англия страна дикая, населена варварами, которые питаются полусырым мясом, запивая его спиртом; говорят гортанными звуками; осенью и зимой скитаются по полям и лесам,
а летом собираются в кучу; они угрюмы, молчаливы, мало сообщительны.
Через день, по приходе в Портсмут, фрегат втянули в гавань и ввели в док,
а людей перевели на «Кемпердоун» — старый корабль, стоящий в порте праздно и назначенный для временного помещения команд. Там поселились и мы, то есть туда перевезли наши пожитки,
а сами мы разъехались. Я уехал в Лондон, пожил в нем, съездил опять в Портсмут и
вот теперь воротился сюда.
Везде рогатки, машинки для поверки совестей, как сказано выше:
вот какие двигатели поддерживают добродетель в обществе,
а кассы в банках и купеческих конторах делаются частенько добычей воров.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета,
а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики придем в тамошнюю осень.
А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане пришли, да совестно было заставлять работать своих.
За этим некуда уже тратить денег, только
вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему не повезло,
а в числе гимнастических упражнений у него нет такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он не знает, что делать.
Теперь это повторяется здесь каждые полчаса, и
вот третьи сутки мы лавируем в канале, где дорога неширока: того и гляди прижмет к французскому берегу,
а там мели да мели.
— Я буду спать,
а Иван Семенович и
вот Иван Иванович нет.
Я был в каюте один, встал, хотел побежать, но неодолимая тяжесть гнула меня к полу,
а свеча вспыхивала сильнее,
вот того гляди вспыхнет и карта.
—
Вот,
вот так! — учил он, опускаясь на пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища руками кругом, за что бы ухватиться. Его потащило с горы,
а он стремительно домчался вплоть до меня… на всегда готовом экипаже. Я только что успел подставить ноги, чтоб он своим ростом и дородством не сокрушил меня.
Но
вот в самом деле мы еще далеко были от берега,
а на нас повеяло теплым, пахучим воздухом, смесью ананасов, гвоздики, как мне казалось, и еще чего-то.
«
Вот госпиталь,
вот казармы», — говорил один, «это церковь такая-то», — перебивал другой, «
а это дом русского консула», — добавил третий.
«
А это вы? — сказал я, — что вы так невеселы?» — «Да
вот поглядите, — отвечал он, указывая на быка, которого я в толпе народа и не заметил, — что это за бык?
Каждый день во всякое время смотрел я на небо, на солнце, на море — и
вот мы уже в 140 ‹южной› широты,
а небо все такое же, как у нас, то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море,
а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный.
Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Но
вот луна: она не тускла, не бледна, не задумчива, не туманна, как у нас,
а чиста, прозрачна, как хрусталь, гордо сияет белым блеском и не воспета, как у нас, поэтами, следовательно, девственна.
Вот, например, на одной картинке представлена драка солдат с контрабандистами: герои режут и колют друг друга,
а лица у них сохраняют такое спокойствие, какого в подобных случаях не может быть даже у англичан, которые тут изображены, что и составляет истинный комизм такого изображения.
Вот стройный, красивый негр финго, или мозамбик, тащит тюк на плечах; это кули — наемный слуга, носильщик, бегающий на посылках;
вот другой, из племени зулу,
а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей, запряженных в кабриолет.
Вот вы видите, как теперь жарко; представьте, что в Индии такая зима; про лето нечего и говорить;
а наши, в этот жар, с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
И ничего им не делается, — отчасти с досадой прибавил он, — ровно ничего, только краснеют да толстеют;
а я
вот совсем не пью вина, ем мало,
а должен был удалиться на полгода сюда, чтоб полечиться».
А они подали три-четыре бутылки и четыре стакана: «
Вот это фронтиньяк, это ривезальт», — говорили они, наливая то того, то другого вина, и я нашел в одном сходство с chambertin: вино было точно из бургундских лоз.
Вот гора и на ней три рытвины, как три ветви, идут в разные стороны,
а между рытвинами значительный горб — это задача.
Белая бумажная кофта, вроде женских ночных кофт, и шаровары черные,
а более синие, у богатых атласные, потом бритая передняя часть головы и длинная до пят коса, природная или искусственная, отсутствие шляпы и присутствие веера, заменяющего ее, —
вот их костюм.
Встречаешь европейца и видишь, что он приехал сюда на самое короткое время, для крайней надобности; даже у того, кто живет тут лет десять, написано на лице: «Только крайность заставляет меня томиться здесь,
а то
вот при первой возможности уеду».
Пальма
аrеса с своими темно-зелеными листьями, которых верхушки будто отрезаны, и все дерево точно щеголевато острижено, кокосовые с развесистыми, длинными и острыми листьями, мускатные с небольшим, ярко-зеленым, жирным листом, далее померанцы, банианы —
вот кайма, окружавшая нас!
Это дворец невидимой феи, индийской пери, самой Сакунталы, может быть.
Вот, кажется, следы ее ножек,
вот кровать, закрытая едва осязаемой кисеей, висячие лампы и цветные китайские фонари, роскошный европейский диван,
а рядом длинное и широкое бамбуковое кресло. Здесь резные золоченые колонны, служащие преддверием ниши, где богиня покоится в жаркие часы дня под дуновением висячего веера.
Вдруг появилась лодка, только уж не игрушка, и в ней трое или четверо японцев, два одетые,
а два нагие, светло-красноватого цвета, загорелые, с белой, тоненькой повязкой кругом головы, чтоб волосы не трепались, да такой же повязкой около поясницы —
вот и все. Впрочем, наши еще утром видели японцев.
Где же Нагасаки? Города еще не видать.
А!
вот и Нагасаки. Отчего ж не Нангасаки? оттого, что настоящее название — Нагасаки,
а буква н прибавляется так, для шика, так же как и другие буквы к некоторым словам. «Нагасаки — единственный порт, куда позволено входить одним только голландцам», — сказано в географиях, и куда, надо бы прибавить давно, прочие ходят без позволения. Следовательно, привилегия ни в коем случае не на стороне голландцев во многих отношениях.
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и пришли, да
вот не можем добиться ответа. Чиновники говорят, что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну,
а тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
«
А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да
вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Мы все ближе и ближе подходили к городу: везде, на высотах, и по берегу, и на лодках, тьмы людей.
Вот наконец и голландская фактория. Несколько голландцев сидят на балконе. Мне показалось, что один из них поклонился нам, когда мы поравнялись с ними. Но
вот наши передние шлюпки пристали,
а адмиральский катер, в котором был и я, держался на веслах, ожидая, пока там все установится.
Вот как поговаривают нынче японцы!
А давно ли они не боялись скрутить руки и ноги приезжим гостям? давно ли называли европейские правительства дерзкими за то, что те смели писать к ним?
«
Вот еще заметь эти две звезды и помни, как их зовут:
вот эту Венера,
а ту Юпитер».
Вот я на днях сказал ему, что «видел, как японец один поворачивает пушку,
а вас тут, — прибавил я, — десятеро, возитесь около одной пушки и насилу двигаете ее».
Ждем судов наших и начинаем тревожиться. Ну, пусть транспорт медлит за противным NO муссоном, лавируя миль по двадцати в сутки,
а шкуна?
Вот уж два месяца, как ушла;
а ей сказано, чтоб долее семи недель не быть. Делают разные предположения.
Наконец, 23-го утром, запалили японские пушки: «
А! судно идет!» Которое? Мы волновались. Кто поехал навстречу, кто влез на марсы, на салинги — смотреть. Уж не англичане ли?
Вот одолжат! Нет, это наш транспорт из Шанхая с письмами, газетами и провизией.
Вот что значит скука-то: заговоришься
а propos des bottes [ни с того, ни с сего — фр.].
В Сингапуре и в Гонконге он смешивался с запахом чесноку и сандального дерева и был еще противнее; в Японии я три месяца его не чувствовал,
а теперь
вот опять!
Вино у Каннингама, разумеется, было прекрасное; ему привозили из Европы. Вообще же в продаже в этих местах, то есть в Сингапуре, Гонконге и Шанхае, вина никуда не годятся. Херес, мадера и портвейн сильно приправлены алкоголем, заглушающим нежный букет вин Пиренейского полуострова. Да их большею частью возят не оттуда,
а с мыса Доброй Надежды. Шампанское идет из Америки и просто никуда не годится. Это американское шампанское свирепствует на Сандвичевых островах и
вот теперь проникло в Китай.
Мы не успели рассмотреть его хорошенько. Он пошел вперед, и мы за ним. По анфиладе рассажено было менее чиновников, нежели в первый раз. Мы толпой вошли в приемную залу. По этим мирным галереям не раздавалось, может быть, никогда такого шума и движения. Здесь, в белых бумажных чулках, скользили доселе, точно тени, незаметно от самих себя, японские чиновники, пробираясь иногда ползком;
а теперь
вот уже в другой раз раздаются такие крепкие шаги!
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом словом. «Попробуйте, — говорил мне вполголоса Посьет, — как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то». — «Я ее всю съел, — отвечал я, —
а вы пробовали сырую рыбу?» — «Нет, где она?» — «Да
вот нарезана длинными тесьмами…» — «Ах! неужели это сырая рыба?
а я почти половину съел!» — говорил он с гримасой.
А!
вот и лошадь! наконец я увидел и ее: дрянная буланая лошаденка пугалась музыки, прыгала и рвалась к лестнице.
«Куда ж пристать?» — «
Вот одна пристань,
а другая там, дальше где-то, у моста».
Вот, не угодно ли, вас проводит туда кули,
а вы заплатите ему за это реал или, пожалуй, больше».
Вот вечером тут, пожалуй, явится кто-нибудь с отвагой и шпагой,
а может быть и с шелковыми петлями.