Неточные совпадения
На кухне стряпали
в трое
рук, как будто на десятерых, хотя все господское семейство только и состояло, что из Анны Павловны да Александра Федорыча.
— Не пошевелись для тебя, сиди, как мертвая! — прошипела по-змеиному Аграфена, вытирая чашку обеими
руками, как будто хотела изломать ее
в куски.
Он при этом крякнул и махнул
рукой. Аграфена не выдержала: и у ней, наконец, горе обнаружилось
в слезах.
— Полезь-ка, так узнает! Разве нет
в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он, того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под
рук — и не увидишь.
Между тем
в воротах показался ямщик с тройкой лошадей. Через шею коренной переброшена была дуга. Колокольчик, привязанный к седелке, глухо и несвободно ворочал языком, как пьяный, связанный и брошенный
в караульню. Ямщик привязал лошадей под навесом сарая, снял шапку, достал оттуда грязное полотенце и отер пот с лица. Анна Павловна, увидев его из окна, побледнела. У ней подкосились ноги и опустились
руки, хотя она ожидала этого. Оправившись, она позвала Аграфену.
— Послушай, Саша, — сказала она
в волнении, положив ему
руку на плечо, по-видимому с намерением сделать последнюю попытку, — еще время не ушло: подумай, останься!
Он молча и задумчиво указал
рукой вдаль. Анна Павловна взглянула и изменилась
в лице. Там, между полей, змеей вилась дорога и убегала за лес, дорога
в обетованную землю,
в Петербург. Анна Павловна молчала несколько минут, чтоб собраться с силами.
— Вчера утром. Мне к вечеру же дали знать: прискакал парнишко; я и отправился, да всю ночь не спал. Все
в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться: там у всех
руки опустились: слезы да слезы, — я один.
— Друг! друг! истинный друг! — говорил Адуев со слезами на глазах. — За сто шестьдесят верст прискакать, чтоб сказать прости! О, есть дружба
в мире! навек, не правда ли? — говорил пылко Александр, стискивая
руку друга и наскакивая на него.
Александр сел, весь расплаканный,
в повозку, а Евсей подошел к барыне, поклонился ей
в ноги и поцеловал у ней
руку. Она дала ему пятирублевую ассигнацию.
Петр Иваныч медленно положил письмо на стол, еще медленнее достал сигару и, покатав ее
в руках, начал курить. Долго обдумывал он эту штуку, как он называл ее мысленно, которую сыграла с ним его невестка. Он строго разобрал
в уме и то, что сделали с ним, и то, что надо было делать ему самому.
Но, с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо к нему, на его
руки, не зная, захочет ли он взять на себя эту обузу, даже не зная, жив ли он и
в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
Только что Петр Иваныч расположился бриться, как явился Александр Федорыч. Он было бросился на шею к дяде, но тот, пожимая мощной
рукой его нежную, юношескую
руку, держал его
в некотором отдалении от себя, как будто для того, чтобы наглядеться на него, а более, кажется, затем, чтобы остановить этот порыв и ограничиться пожатием.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его
в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
— Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно, так покажи и то, что спрятал
в руке.
Он рассматривал то волосы, то колечко; волосы понюхал, а колечко взвесил на
руке. Потом взял бумажку со стола, завернул
в нее оба знака, сжал все это
в компактный комок и — бац
в окно.
— Дядюшка! — неистово закричал Александр, схватив его за
руку, но поздно: комок перелетел через угол соседней крыши, упал
в канал, на край барки с кирпичами, отскочил и прыгнул
в воду.
— Знаю я эту святую любовь:
в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до
руки — так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю, так и того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
Пока дядя говорил, Александр ворочал
в руке какой-то сверток.
И тут: придет посторонний проситель, подаст, полусогнувшись, с жалкой улыбкой, бумагу — мастер возьмет, едва дотронется до нее пером и передаст другому, тот бросит ее
в массу тысяч других бумаг, — но она не затеряется: заклейменная нумером и числом, она пройдет невредимо через двадцать
рук, плодясь и производя себе подобных.
Ему мерещится то талия, которой он касался
руками, то томный, продолжительный взор, который бросили ему, уезжая, то горячее дыхание, от которого он таял
в вальсе, или разговор вполголоса у окна, под рев мазурки, когда взоры так искрились, язык говорил бог знает что.
Александр обеими
руками схватил бумагу и спрятал
в карман. Петр Иваныч посмотрел на него.
— За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты,
в ком и
в голове и
в сердце — всюду заметно присутствие жизни,
в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной
рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей
в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы…
Жизнь Александра разделялась на две половины. Утро поглощала служба. Он рылся
в запыленных делах, соображал вовсе не касавшиеся до него обстоятельства, считал на бумаге миллионами не принадлежавшие ему деньги. Но порой голова отказывалась думать за других, перо выпадало из
рук, и им овладевала та сладостная нега, на которую сердился Петр Иваныч.
— Что это, вы молоко кушаете? — спросил он. У Наденьки была чашка
в руках и сухарь.
Наденька улыбнулась, потом скрылась опять
в цветы и явилась с полной тарелкой ягод. Она протянула Адуеву
руку с тарелкой. Он поцеловал
руку и принял ягоды как маршальский жезл.
Вот Александр тихо коснулся ее талии. Она тихо отвела локтем его
руку. Он дотронулся опять, она отвела слабее, не спуская глаз с Невы.
В третий раз не отвела.
Она схватила его за
руку, сжала ее, поглядела на него как-то странно, печально и вдруг бросилась
в темную аллею.
Заря охватила уже полнеба, когда Адуев сел
в лодку. Гребцы
в ожидании обещанной награды поплевали на
руки и начали было по-давешнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами.
Александр не уснул целую ночь, не ходил
в должность.
В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной
руке, растерялся
в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером на дачу, не приготовившись ни
в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению,
в саду, но с оттенком легкой задумчивости
в глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
Вот он завидел дачу, встал
в лодке и, прикрыв глаза
рукой от солнца, смотрел вперед. Вон между деревьями мелькает синее платье, которое так ловко сидит на Наденьке; синий цвет так к лицу ей. Она всегда надевала это платье, когда хотела особенно нравиться Александру. У него отлегло от сердца.
Адуев все стоял
в лодке, с раскрытым ртом, не шевелясь, протянув
руки к берегу, потом опустил их и сел. Гребцы продолжали грести.
Александр стиснул шляпу
в руке и пошел вон.
Гости разошлись. Ушел и граф. Наденька этого не знала и не спешила домой. Адуев без церемонии ушел от Марьи Михайловны
в сад. Наденька стояла спиной к Александру, держась
рукой за решетку и опершись головой на
руку, как
в тот незабвенный вечер… Она не видала и не слыхала его прихода.
— Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы не услышите ни одного упрека. Не отказывайте мне, может быть,
в последний раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей
руки. После того случилось много такого… что… словом — мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше не услышит; ведь это не
в первый раз…
В этот же вечер, часов
в двенадцать, когда Петр Иваныч, со свечой и книгой
в одной
руке, а другой придерживая полу халата, шел из кабинета
в спальню ложиться спать, камердинер доложил ему, что Александр Федорыч желает с ним видеться.
— Нет, нет, ничего, — живо заговорил Петр Иваныч, удерживая племянника за
руку, — я всегда
в одном расположении духа. Завтра, того гляди, тоже застанешь за завтраком или еще хуже — за делом. Лучше уж кончим разом. Ужин не портит дела. Я еще лучше выслушаю и пойму. На голодный желудок, знаешь, оно неловко…
— Оставить счастье
в его
руках, оставить его гордым обладателем… о! может ли остановить меня какая-нибудь угроза? Вы не знаете моих мучений! вы не любили никогда, если думали помешать мне этой холодной моралью…
в ваших жилах течет молоко, а не кровь…
— Теперь скажи, — продолжал дядя, грея стакан с вином
в обеих
руках, — за что ты хотел стереть графа с лица земли?
— Оспоривать с дубиной
в руках! — перебил дядя, — мы не
в киргизской степи.
В образованном мире есть другое орудие. За это надо было взяться вовремя и иначе, вести с графом дуэль другого рода,
в глазах твоей красавицы.
— О, не напоминайте, не напоминайте! — говорил Александр, махая
рукой, — вам хорошо так рассуждать, потому что вы уверены
в любимой вами женщине; я бы желал посмотреть, что бы вы сделали на моем месте?..
Александр все еще сидел, опершись головой на
руки. Кто-то дотронулся до его плеча. Он поднял голову: перед ним молодая, прекрасная женщина,
в пеньюаре,
в чепчике à la Finoise. [финского фасона (франц.)]
Она села подле него, поглядела на него пристально, как только умеют глядеть иногда женщины, потом тихо отерла ему платком глаза и поцеловала
в лоб, а он прильнул губами к ее
руке. Долго говорили они.
Она взглянула на роскошную мебель и на все игрушки и дорогие безделки своего будуара — и весь этот комфорт, которым у других заботливая
рука любящего человека окружает любимую женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным счастьем. Она была свидетельницею двух страшных крайностей —
в племяннике и муже. Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения.
Он сунул мне
в руку адрес, сказал, что вечером на другой день ожидает меня к себе — и исчез.
Как вдруг он — разразился хохотом! смотрю,
в руках у него платок: он во время моего рассказа все крепился, наконец не выдержал…
— Он презрительно махнул
рукой и начал читать: «Любить не тою фальшивою, робкою дружбою, которая живет
в наших раззолоченных палатах, которая не устоит перед горстью золота, которая боится двусмысленного слова, но тою могучею дружбою, которая отдает кровь за кровь, которая докажет себя
в битве и кровопролитии, при громе пушек, под ревом бурь, когда друзья лобзаются прокопченными порохом устами, обнимаются окровавленными объятиями…
Петр Иваныч, выспавшись, пришел к ним, одетый совсем и со шляпой
в руках. Он тоже посоветовал Александру заняться делом по службе и по отделу сельского хозяйства для журнала.
— Это из
рук вон, Петр Иваныч! — начала жена чуть не со слезами. — Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты
в знак одобрения качал головой, стало быть, тебе понравилось. Только по упрямству не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.
Он растолкал Евсея, показал ему на дверь, на свечку и погрозил тростью.
В третьей комнате за столом сидел Александр, положив
руки на стол, а на
руки голову, и тоже спал. Перед ним лежала бумага. Петр Иваныч взглянул — стихи.