Неточные совпадения
Раз, две, три, четыре —
так, вся дюжина тут.
— Да еще
такие мечтатели, как ты: водят носом по ветру, не пахнет ли откуда-нибудь неизменной дружбой да любовью… В сотый
раз скажу: напрасно приезжал!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три
раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну,
так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости
так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя…
— Это уж не мое, а их дело. Я тоже не
раз терял
таких товарищей, да вот не умер от того.
Так ты будешь завтра?
Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла
так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули
раз десяток — корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега. Наденька засмеялась.
И ничего не сказали или почти ничего,
так кое-что, о чем уж говорили десять
раз прежде. Обыкновенно что: мечты, небо, звезды, симпатия, счастье. Разговор больше происходил на языке взглядов, улыбок и междометий. Книга валялась на траве.
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а то лавочник, пожалуй, в другой
раз и не поверит —
такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»
— Да почти каждый день, а иногда по два
раза в один день;
такой добрый,
так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю я, будет?..» — «Не будет, говорит она, хотите пари, что не будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
Так был он
раза два. Напрасно он выразительно глядел на Наденьку; она как будто не замечала его взглядов, а прежде как замечала! бывало, он говорит с матерью, а она станет напротив него, сзади Марьи Михайловны, делает ему гримасы, шалит и смешит его.
— Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы не услышите ни одного упрека. Не отказывайте мне, может быть, в последний
раз. Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много
такого… что… словом — мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше не услышит; ведь это не в первый
раз…
Другой удовольствовался бы
таким ответом и увидел бы, что ему не о чем больше хлопотать. Он понял бы все из этой безмолвной, мучительной тоски, написанной и на лице ее, проглядывавшей и в движениях. Но Адуеву было не довольно. Он, как палач, пытал свою жертву и сам был одушевлен каким-то диким, отчаянным желанием выпить чашу
разом и до конца.
— В самом деле, бедный! Как это достает тебя? Какой страшный труд: получить
раз в месяц письмо от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать —
так и счастливы.
— Чего доброго: от него станется!
Раз он и
так дал там, у себя в департаменте, чиновнику денег за искренние излияния… Вот кто-то позвонил: не он ли? Что надо сделать? повтори: дать ему нагоняй… еще что? денег?
— Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне
раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует — не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы
такое было на Литейной, — и вспомнил, что Тафаева живет там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если… не поможешь ты. Теперь догадался?
— Все учи тебя! Ты польсти ей, прикинься немножко влюбленным — со второго
раза она пригласит тебя уж не в среду, а в четверг или в пятницу, ты удвой внимательность, а я потом немножко ее настрою, намекну, будто ты в самом деле — того… Она, кажется… сколько я мог заметить…
Такая чувствительная… должно быть, слабонервная… она, я думаю, тоже не прочь от симпатии… от излияний…
Когда он явился к Тафаевой, шарф его на этот
раз был приколот к рубашке булавкой
такой неумеренной величины, что она походила на дубинку.
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол есть
такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже
разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда учитель важно вопрошал: «А какие суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник был в восторге.
В другой
раз не пускала его в театр, а к знакомым решительно почти никогда. Когда Лизавета Александровна приехала к ней с визитом, Юлия долго не могла прийти в себя, увидев, как молода и хороша тетка Александра. Она воображала ее
так себе теткой: пожилой, нехорошей, как большая часть теток, а тут, прошу покорнейше, женщина лет двадцати шести, семи, и красавица! Она сделала Александру сцену и стала реже пускать его к дяде.
— После, как откушают чай, — продолжал Евсей, оробев, — в должность пойдут, а я за сапоги: целое утро чищу, всё перечищу, иные
раза по три; вечером снимут — опять вычищу. Как, сударыня, не смотрел: да я ни у одного из господ
таких сапог не видывал. У Петра Иваныча хуже вычищены, даром что трое лакеев.
— «Провинция…» говорят… и пойдут, и пойдут…
так бранятся, что иной
раз не слушал бы.
— И дорого-с, да и обычая нет наедаться каждый день досыта. Господа кушают словно украдкой, по одному
разу в день, и то коли успеют, часу в пятом, иной
раз в шестом; а то
так чего-нибудь перехватят, да тем и кончат. Это у них последнее дело: сначала все дела переделают, а потом и кушать.
— Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь: немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не
такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок…
Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем,
так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил — глядь: а там рыбка маленькая; противно стало, выплюнул; взял другую — и там то же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
— А у меня есть на примете девушка — точно куколка: розовенькая, нежненькая;
так, кажется, из косточки в косточку мозжечок и переливается. Талия
такая тоненькая, стройная; училась в городе, в пансионе. За ней семьдесят пять душ да двадцать пять тысяч деньгами, и приданое славное: в Москве делали; и родня хорошая… А? Сашенька? Я уж с матерью
раз за кофеем разговорилась, да шутя и забросила словечко: у ней, кажется, и ушки на макушке от радости…
— Что вы тревожитесь
так? — сказал доктор, — опасного решительно ничего нет. Я повторяю вам, что сказал в первый
раз, то есть что организм ее не тронут: разрушительных симптомов нет. Малокровие, некоторый упадок сил… — вот и все!