Неточные совпадения
— Да отстанешь ли
ты от меня, окаянный? — говорила она плача, — что мелешь, дуралей! Свяжусь я с Прошкой! разве не видишь сам, что
от него путного слова не добьешься? только и знает, что лезет с ручищами…
И
ты хочешь бежать
от такой благодати, еще не знаешь куда, в омут, может быть, прости господи…
Ты будешь аккуратно получать
от меня две тысячи пятьсот рублей в год.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно
от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им
ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь,
ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела не делают… как я отучу
тебя от всего этого? — мудрено!
— Полно! какая тут добродетель.
От скуки там всякому мерзавцу рады: «Милости просим, кушай, сколько хочешь, только займи как-нибудь нашу праздность, помоги убить время да дай взглянуть на
тебя — все-таки что-нибудь новое; а кушанья не пожалеем это нам здесь ровно ничего не стоит…» Препротивная добродетель!
— Должно. Не брось я твоих залогов, так, пожалуй, чего доброго,
ты помнил бы ее лишний месяц. Я оказал
тебе вдвойне услугу. Через несколько лет эти знаки напомнили бы
тебе глупость,
от которой бы
ты краснел.
— Нет: приятное развлечение, только не нужно слишком предаваться ему, а то выйдет вздор.
От этого я и боюсь за
тебя. — Дядя покачал головой. — Я почти нашел
тебе место:
ты ведь хочешь служить? — сказал он.
— Так и есть! Как это я сразу не догадался? Так вот отчего
ты стал лениться,
от этого и не видать
тебя нигде. А Зарайские и Скачины пристают ко мне: где да где Александр Федорыч? он вон где — на седьмом небе!
— Александр! — вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, — закрой скорей свой клапан — весь пар выпустил!
Ты сумасшедший! смотри, что
ты наделал! в одну секунду ровно две глупости: перемял прическу и закапал письмо. Я думал,
ты совсем отстал
от своих привычек. Давно
ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли быть глупее физиономия? а неглуп!
— Я это не для своего удовольствия делаю:
ты сам просил моих советов.
От скольких глупостей я остерег
тебя!..
— Это уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей, да вот не умер
от того. Так
ты будешь завтра?
«Да, твой, вечно твой», — прибавлял он. Впереди улыбалась слава, и венок, думал он, сплетет ему Наденька и перевьет лавр миртами, а там… «Жизнь, жизнь, как
ты прекрасна! — восклицал он. — А дядя? Зачем смущает он мир души моей? Не демон ли это, посланный мне судьбою? Зачем отравляет он желчью все мое благо? не из зависти ли, что сердце его чуждо этим чистым радостям, или, может быть, из мрачного желания вредить… о, дальше, дальше
от него!.. Он убьет, заразит своею ненавистью мою любящую душу, развратит ее…»
— Какой же
ты дурак! — сказал Адуев и бросился бежать
от болтуна. Он прошел вечером мимо квартиры Любецких. Светло. У подъезда карета.
— Да неужели
ты от любви так похудел? Какой срам! Нет:
ты был болен, а теперь начинаешь выздоравливать, да и пора! шутка ли, года полтора тянется глупость. Еще немного, так, пожалуй, и я бы поверил неизменной и вечной любви.
— Как же так? Я лет пять его знаю и все считал порядочным человеком, да и
от кого ни послышишь — все хвалят, а
ты вдруг так уничтожил его.
— И
ты повторяешь слышанное
от других!
— Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, — что женщина не уснет, когда через комнату есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама… и не предвидеть! глупо! а все
ты да вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок
от двадцатилетней женщины…
Ты бы разглядел тогда, что
от нее больше и ожидать нельзя.
Она разыграла свой роман с
тобой до конца, точно так же разыграет его и с графом и, может быть, еще с кем-нибудь… больше
от нее требовать нельзя: выше и дальше ей нейти! это не такая натура: а
ты вообразил себе бог знает что…
Вспомни, что полтора года
ты вешался всем на шею
от радости, не знал, куда деваться
от счастья! полтора года беспрерывных удовольствий! воля твоя —
ты неблагодарен!
— А
ты воображаешь, что
ты с могучей душой? Вчера
от радости был на седьмом небе, а чуть немного того… так и не умеешь перенести горя.
— Надеюсь, это не дурно: лучше, чем выскочить из колеи, бухнуть в ров, как
ты теперь, и не уметь встать на ноги. Пар! пар! да пар-то, вот видишь, делает человеку честь. В этой выдумке присутствует начало, которое нас с
тобой делает людьми, а умереть с горя может и животное. Были примеры, что собаки умирали на могиле господ своих или задыхались
от радости после долгой разлуки. Что ж это за заслуга? А
ты думал:
ты особое существо, высшего разряда, необыкновенный человек…
— В самом деле, бедный! Как это достает
тебя? Какой страшный труд: получить раз в месяц письмо
от старушки и, не читая, бросить под стол или поговорить с племянником! Как же, ведь это отвлекает
от виста! Мужчины, мужчины! Если есть хороший обед, лафит за золотой печатью да карты — и все тут; ни до кого и дела нет! А если к этому еще случай поважничать и поумничать — так и счастливы.
— Вот уж и нагоняй!
Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать
от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает… Да мне ли учить
тебя?
ты такой умный… так хорошо хитришь… — прибавила Лизавета Александровна.
— Скажи же мне, чего
ты хотел
от своего друга? жертвы, что ли, какой-нибудь: чтоб он на стену полез или кинулся из окошка? Как
ты понимаешь дружбу, что она такое? — спросил Петр Иваныч.
— Над автором, если он говорит это не шутя и
от себя, а потом над
тобой, если
ты действительно так понимал дружбу.
— А оттого, что у этих зверей
ты несколько лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми,
от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как
ты говоришь; а в
тебе им нечего было искать: что же заставило их зазывать
тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
—
Ты еще не отказался
от изящной литературы? — говорил Петр Иваныч, обирая пылинки с платья. — А
ты, Лиза, сбиваешь его с толку — напрасно!
Он же, к несчастию, как
ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок, ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что все женщины
от него без ума — так, фат!
— Вот, прекрасно! стану я возить
тебя для этого по домам! После этого недостает только, чтоб я
тебе закрывал на ночь рот платком
от мух! Нет, все не то. А вот в чем дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
— Все учи
тебя!
Ты польсти ей, прикинься немножко влюбленным — со второго раза она пригласит
тебя уж не в среду, а в четверг или в пятницу,
ты удвой внимательность, а я потом немножко ее настрою, намекну, будто
ты в самом деле — того… Она, кажется… сколько я мог заметить… Такая чувствительная… должно быть, слабонервная… она, я думаю, тоже не прочь
от симпатии…
от излияний…
— Сурков
от ревности вздумал уверять меня, — продолжал он, — что
ты уж будто и влюблен по уши в Тафаеву. «Нет, уж извини, — говорю я ему, — вот это неправда: после всего, что с ним случилось, он не влюбится. Он слишком хорошо знает женщин и презирает их…» Не правда ли?
— А все
от любви! — прервал Петр Иваныч. — Какое глупое занятие: предоставь его какому-нибудь Суркову. А
ты дельный малый: можешь заняться чем-нибудь поважнее. Полно
тебе гоняться за женщинами.
— Про
тебя уж начинают поговаривать, что
ты того… этак… тронулся
от любви, делаешь бог знает что, водишься с какими-то чудаками… Я бы для одного этого пошел.
— Пойдем, полно тут сидеть, — сказал он, морщась и дрожа
от холода, — посмотри, у
тебя руки посинели;
ты озябла. Лиза! слышишь ли? пойдем.
— То есть я старался представить
тебе жизнь, как она есть, чтоб
ты не забирал себе в голову, чего нет. Я помню, каким
ты молодцом приехал из деревни: надо ж было предостеречь
тебя, что здесь таким быть нельзя. Я предостерег
тебя, может быть,
от многих ошибок и глупостей: если б не я,
ты бы их еще не столько наделал!
— И дружбу хорошо
ты понимал, — сказал он, —
тебе хотелось
от друга такой же комедии, какую разыграли, говорят, в древности вон эти два дурака… как их? что один еще остался в залоге, пока друг его съездил повидаться… Что, если б все-то так делали, ведь просто весь мир был бы дом сумасшедших!
— Кто ж
тебя знал! Видишь, ведь
ты какой прыткий: я думал, что
ты от этого будешь только снисходительнее к ним. Я вот знаю их, да не возненавидел…
Я не мог ни закрывать
тебе рта платком на ночь
от мух, ни крестить
тебя.
Тут чем бы свое дело делать,
ты — то стонешь
от измены девчонки, то плачешь в разлуке с другом, то страдаешь
от душевной пустоты, то
от полноты ощущений; ну что это за жизнь?
—
Ты еще не отстал
от своей привычки? На! Видишь, как принялся; видно, вас там не кормили совсем.
— Постные! ах
ты, злодей этакой! душегубец! разбойник! — сказала Анна Павловна, покраснев
от гнева. —
Ты это не догадался сдобных-то булок покупать ему? а смотрел!
Однажды Агашка — вот что теперь за Кузьмой, его третья изба
от околицы — толкнула как-то
тебя, да нос до крови и расшиби: отец порол, порол ее, я насилу умолила.
— Боже мой! зачем мне свобода? — сказала Лизавета Александровна, — что я стану с ней делать?
Ты до сих пор так хорошо, так умно распоряжался и мной и собой, что я отвыкла
от своей воли; продолжай и вперед; а мне свобода не нужна.
—
Ты не можешь понять, что, глядя, как
ты скучаешь, как твое здоровье терпит…
от климата, я подорожу своей карьерой, заводом, не увезу
тебя вон отсюда? не посвящу остатка жизни
тебе?.. Лиза! неужели
ты считала меня неспособным к жертве?.. — прибавил он с упреком.