Неточные совпадения
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя
же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого.
Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
— Сядьте, сядьте все! — повелевал Антон Иваныч, — извольте сесть, Александр Федорыч! и ты, Евсей, сядь. Сядь
же, сядь! — И сам боком, на секунду, едва присел на стул. —
Ну, теперь с богом!
— И ты туда
же! — говорил Евсей, целуя ее, —
ну, прощай, прощай! пошла теперь, босоногая, в избу!
— Так что
же ты не говоришь?
ну, зачем?
— Нашел-таки случай! — сказал дядя, вытирая щеку, — как это я не остерегся!
Ну, так слушай
же. Скажи, что ты знаешь, к чему чувствуешь себя способным.
—
Ну так что
же? — с нетерпением спросил дядя.
—
Ну, уж «зверей»-то тут куда нехорошо! Зачем
же тут черта? А! это было о грусти, а теперь о радости…
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг;
ну, да с первого раза нельзя
же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он уж приготовил еще статью.
— «Заплачу́! — сказал он, — заплачу́». Это будет четвертая глупость. Тебе, я вижу, хочется рассказать о своем счастии.
Ну, нечего делать. Если уж дяди обречены принимать участие во всяком вздоре своих племянников, так и быть, я даю тебе четверть часа: сиди смирно, не сделай какой-нибудь пятой глупости и рассказывай, а потом, после этой новой глупости, уходи: мне некогда.
Ну… ты счастлив… так что
же? рассказывай
же поскорее.
—
Ну, слушай
же, очень забавно! Ты вчера виделся с своей красавицей наедине…
— Я не знаю, как она родится, а знаю, что выходит совсем готовая из головы, то есть когда обработается размышлением: тогда только она и хороша.
Ну, а по-твоему, — начал, помолчав, Петр Иваныч, — за кого
же бы выдавать эти прекрасные существа?
— Потому что ты такой
же человек, как другие, а других я давно знаю.
Ну, скажи-ка ты, зачем женишься?
—
Ну, что
же? — сказал Александр с нетерпением.
—
Ну, хорошо, посмотрим. Что
же сделал тебе граф?
—
Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве ты этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы на другой
же день стал рвать на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
—
Ну вот: я ведь говорил. Чем
же тебе так противны люди?
—
Ну, отделал
же! — промолвил Петр Иваныч.
— Аминь! — примолвил дядя, положив ему руки на плечи. —
Ну, Александр, советую тебе не медлить: сейчас
же напиши к Ивану Иванычу, чтобы прислал тебе работу в отделение сельского хозяйства. Ты по горячим следам, после всех глупостей, теперь напишешь преумную вещь. А он все заговаривает: «Что ж, говорит, ваш племянник…»
— Это только в провинции как-то умеют ничего не делать; а здесь… Зачем
же ты приезжал сюда? Это непонятно!..
Ну, пока довольно об этом. У меня до тебя есть просьба.
Он
же, к несчастию, как ты видишь, недурен собой, то есть румян, гладок, высок,
ну, всегда завит, раздушен, одет по картинке: вот и воображает, что все женщины от него без ума — так, фат!
— Экой какой!
Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует — не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое было на Литейной, — и вспомнил, что Тафаева живет там
же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если… не поможешь ты. Теперь догадался?
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он
же мастер угодить,
ну, его и терпят. Она, может быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
—
Ну так поди к ней опять: тогда и не отвяжешься, а уж ко мне потом не приставай: я не стану вмешиваться; и теперь вмешался только потому, что сам
же ввел тебя в это положение.
Ну, полно, что еще повесил нос?
— Да, конечно. Я очень к ней привык, но это не мешает мне делать свое дело.
Ну, прощай
же, приходи.
«Животное! — бормотал он про себя, — так вот какая мысль бродит у тебя в уме… а! обнаженные плечи, бюст, ножка… воспользоваться доверчивостью, неопытностью… обмануть…
ну, хорошо, обмануть, а там что? — Та
же скука, да еще, может быть, угрызение совести, а из чего? Нет! нет! не допущу себя, не доведу и ее… О, я тверд! чувствую в себе довольно чистоты души, благородства сердца… Я не паду во прах — и не увлеку ее».
—
Ну, так как
же вы там: плохо? — спросил Антон Иваныч.
—
Ну так как
же? — спросил Антон Иваныч, прожевав.
— И в последний! — отвечал Петр Иваныч, — это необыкновенный случай.
Ну, неужели тебе и теперь не нужно презренного металла? Обратись
же ко мне хоть однажды.