Неточные совпадения
— Только хнычет! Вот пострел навязался! Что
это за наказание, господи! и
не отвяжется!
Он тронул было ее за плечо — как она ему ответила! Он опять вздохнул, но с места
не двигался; да напрасно и двинулся бы: Аграфене
этого не хотелось. Евсей знал
это и
не смущался.
Он при
этом крякнул и махнул рукой. Аграфена
не выдержала: и у ней, наконец, горе обнаружилось в слезах.
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной. Все
это давно было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их, как
не суют и собакам. Один ломоть упал на пол.
— Я
не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской
не думает о том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что одни материнские угождения
не составляют счастья; да я и
не требую
этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь
не спит!
— Да ты
не слушаешь, — сказала она. — Куда
это ты так пристально загляделся?
О горе, слезах, бедствиях он знал только по слуху, как знают о какой-нибудь заразе, которая
не обнаружилась, но глухо где-то таится в народе. От
этого будущее представлялось ему в радужном свете. Его что-то манило вдаль, но что именно — он
не знал. Там мелькали обольстительные призраки, но он
не мог разглядеть их; слышались смешанные звуки — то голос славы, то любви: все
это приводило его в сладкий трепет.
Как же ему было остаться? Мать желала —
это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили все чувства, кроме одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за
этот последний предмет.
Не будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце
не живет без любви.
Александр был избалован, но
не испорчен домашнею жизнью. Природа так хорошо создала его, что любовь матери и поклонение окружающих подействовали только на добрые его стороны, развили, например, в нем преждевременно сердечные склонности, поселили ко всему доверчивость до излишества.
Это же самое, может быть, расшевелило в нем и самолюбие; но ведь самолюбие само по себе только форма; все будет зависеть от материала, который вольешь в нее.
Но для
этого нужно было искусную руку, тонкий ум и запас большой опытности,
не ограниченной тесным деревенским горизонтом.
Иной, пока везет ему, и в церковь
не заглянет, а как придет невмочь — и пойдет рублевые свечи ставить да нищих оделять:
это большой грех.
Нет,
это не нужно; бог подаст!
— На мужних жен
не зарься, — спешила она досказать, —
это великий грех!
— Да что
это не едет никто? — сказала она, — ни Марья Карповна, ни Антон Иваныч, ни священник нейдет? уж, чай, обедня кончилась! Ах, вон кто-то и едет! кажется, Антон Иваныч… так и есть: легок на помине.
Кто
не знает Антона Иваныча?
Это вечный жид. Он существовал всегда и всюду, с самых древнейших времен, и
не переводился никогда. Он присутствовал и на греческих и на римских пирах, ел, конечно, и упитанного тельца, закланного счастливым отцом по случаю возвращения блудного сына.
Нет человека из его знакомых, который бы у него отобедал, отужинал или выпил чашку чаю, но нет также человека, у которого бы он сам
не делал
этого по пятидесяти раз в год.
С виду он полный, потому что у него нет ни горя, ни забот, ни волнений, хотя он прикидывается, что весь век живет чужими горестями и заботами; но ведь известно, что чужие горести и заботы
не сушат нас:
это так заведено у людей.
Но зато ему поручают, например, завезти мимоездом поклон от такой-то к такому-то, и он непременно завезет и тут же кстати позавтракает, — уведомить такого-то, что известная-де бумага получена, а какая именно,
этого ему
не говорят, — передать туда-то кадочку с медом или горсточку семян, с наказом
не разлить и
не рассыпать, — напомнить, когда кто именинник.
На
этот раз ничего подобного
не было, но он что-нибудь да выдумает.
— Покорно благодарю-с. Признаться, мимоездом пропустил маленькую у Петра Сергеича да перехватил кусочек. Ну, да
это не помешает. Батюшка подойдет, пусть благословит! Да вот он и на крыльце!
Глаза и все выражение лица Софьи явно говорили: «Я буду любить просто, без затей, буду ходить за мужем, как нянька, слушаться его во всем и никогда
не казаться умнее его; да и как можно быть умнее мужа?
это грех!
Но слезы на глазах и грустная улыбка придавали ей в
эту минуту
не такой прозаический интерес.
Прежде всего отслужили молебен, причем Антон Иваныч созвал дворню, зажег свечу и принял от священника книгу, когда тот перестал читать, и передал ее дьячку, а потом отлил в скляночку святой воды, спрятал в карман и сказал: «
Это Агафье Никитишне». Сели за стол. Кроме Антона Иваныча и священника, никто по обыкновению
не дотронулся ни до чего, но зато Антон Иваныч сделал полную честь
этому гомерическому завтраку. Анна Павловна все плакала и украдкой утирала слезы.
— Вот еще, вот
это не забудьте! — кричала девка, просовывая мимо голов руку с узелком.
— Прощай, Евсеюшка, прощай, мой ненаглядный! — говорила мать, обнимая его, — вот тебе образок;
это мое благословение. Помни веру, Евсей,
не уйди там у меня в бусурманы! а
не то прокляну!
Не пьянствуй,
не воруй; служи барину верой и правдой. Прощай, прощай!..
— Нет, он в
это время никогда
не пьет.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и
этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он
не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего
не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
— Что за дичь? От кого
это? — сказал Петр Иваныч, поглядев на подпись. — Василий Заезжалов! Заезжалов — хоть убей —
не помню. Чего он хочет от меня?
Адуев остановился. Видно было, что
это обстоятельство ему очень
не нравилось; он даже недоверчиво покачал головой.
Вот на какие посылки разложил он весь
этот случай. Племянника своего он
не знает, следовательно и
не любит, а поэтому сердце его
не возлагает на него никаких обязанностей: надо решать дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он,
не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно,
не за что.
Но, с другой стороны, представлялось вот что: мать отправила сына прямо к нему, на его руки,
не зная, захочет ли он взять на себя
эту обузу, даже
не зная, жив ли он и в состоянии ли сделать что-нибудь для племянника.
Конечно,
это глупо; но если дело уже сделано и племянник в Петербурге, без помощи, без знакомых, даже без рекомендательных писем, молодой, без всякой опытности… вправе ли он оставить его на произвол судьбы, бросить в толпе, без наставлений, без совета, и если с ним случится что-нибудь недоброе —
не будет ли он отвечать перед совестью?..
— Василий! — сказал он, — когда придет мой племянник, то
не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если
не занята, так скажи, что я оставляю ее за собой. А!
это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?
За
этим Петр Иваныч начал делать свое дело, как будто тут никого
не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен
этим приемом и
не знал, как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что
не остановился прямо у него.
Александр
не знал, что и подумать — так его сразили
эти отзывы.
Александр увидел, что ему, несмотря на все усилия,
не удастся в тот день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого дядю, и отложил
это намерение до другого раза.
Там проскакал сломя голову жандарм от губернатора к доктору, и всякий знает, что ее превосходительство изволит родить, хотя по мнению разных кумушек и бабушек об
этом заранее знать
не следовало бы.
Вон Матвей Матвеич вышел из дому, с толстой палкой, в шестом часу вечера, и всякому известно, что он идет делать вечерний моцион, что у него без того желудок
не варит и что он остановится непременно у окна старого советника, который, также известно, пьет в
это время чай.
Он сердито молчит при подобных сравнениях, а иногда рискнет сказать, что такую-то материю или такое-то вино можно у них достать и лучше и дешевле, а что на заморские редкости,
этих больших раков и раковин, да красных рыбок, там и смотреть
не станут, и что вольно, дескать, вам покупать у иностранцев разные материи да безделушки; они обдирают вас, а вы и рады быть олухами!
«Так это-то называется груша у вас? — скажет он, — да у нас
это и люди
не станут есть!..»
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из
этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия,
не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от
этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
Все назаперти, везде колокольчики:
не мизерно ли
это? да какие-то холодные, нелюдимые лица.
— Нужды нет, все-таки оно
не годится, на днях я завезу тебя к своему портному; но
это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
— Жить? то есть если ты разумеешь под
этим есть, пить и спать, так
не стоило труда ездить так далеко: тебе так
не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое, так объяснись…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей:
этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно будет получать по стольку же. Он точно будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты
не за тем приехал.
— Почти так;
это лучше сказано: тут есть правда; только все еще нехорошо. Неужели ты, как сбирался сюда,
не задал себе
этого вопроса: зачем я еду?
Это было бы
не лишнее.
— Попроще, как все, а
не как профессор эстетики. Впрочем,
этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, — так ли?
— Отчего же? Надеюсь, вы
не по собственному опыту говорите
это? — сказал Александр, глядя вокруг себя.
— Советовать — боюсь. Я
не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять на меня; а мнение свое сказать, изволь —
не отказываюсь, ты слушай или
не слушай, как хочешь. Да нет! я
не надеюсь на удачу. У вас там свой взгляд на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались на любви, на дружбе, да на прелестях жизни, на счастье; думают, что жизнь только в
этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а дела
не делают… как я отучу тебя от всего
этого? — мудрено!
— Дело, кажется, простое, — сказал дядя, — а они бог знает что заберут в голову… «разумно-деятельная толпа»!! Право, лучше бы тебе остаться там. Прожил бы ты век свой славно: был бы там умнее всех, прослыл бы сочинителем и красноречивым человеком, верил бы в вечную и неизменную дружбу и любовь, в родство, счастье, женился бы и незаметно дожил бы до старости и в самом деле был бы по-своему счастлив; а по-здешнему ты счастлив
не будешь: здесь все
эти понятия надо перевернуть вверх дном.