Неточные совпадения
Вот
на какие посылки разложил он весь
этот случай. Племянника своего он не знает, следовательно и не любит, а поэтому сердце его не возлагает
на него никаких обязанностей: надо решать
дело по законам рассудка и справедливости. Брат его женился, наслаждался супружеской жизнию, — за что же он, Петр Иваныч, обременит себя заботливостию о братнем сыне, он, не наслаждавшийся выгодами супружества? Конечно, не за что.
Конечно,
это глупо; но если
дело уже сделано и племянник в Петербурге, без помощи, без знакомых, даже без рекомендательных писем, молодой, без всякой опытности… вправе ли он оставить его
на произвол судьбы, бросить в толпе, без наставлений, без совета, и если с ним случится что-нибудь недоброе — не будет ли он отвечать перед совестью?..
Александр увидел, что ему, несмотря
на все усилия, не удастся в тот
день ни разу обнять и прижать к груди обожаемого дядю, и отложил
это намерение до другого раза.
— Нужды нет, все-таки оно не годится,
на днях я завезу тебя к своему портному; но
это пустяки. Есть о чем важнее поговорить. Скажи-ка, зачем ты сюда приехал?
— Советовать — боюсь. Я не ручаюсь за твою деревенскую натуру: выйдет вздор — станешь пенять
на меня; а мнение свое сказать, изволь — не отказываюсь, ты слушай или не слушай, как хочешь. Да нет! я не надеюсь
на удачу. У вас там свой взгляд
на жизнь: как переработаешь его? Вы помешались
на любви,
на дружбе, да
на прелестях жизни,
на счастье; думают, что жизнь только в
этом и состоит: ах да ох! Плачут, хнычут да любезничают, а
дела не делают… как я отучу тебя от всего
этого? — мудрено!
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил
на старший оклад; ведь
это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча будет. Прекрасно
на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное
дело — обращай внимание
на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
— Мудрено! с Адама и Евы одна и та же история у всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты.
Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать
дня три, как помешанный, вешаться всем
на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться
на это время в своей комнате, выпустить там весь
этот пар и проделать все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
Ему противно было слушать, как дядя, разбирая любовь его, просто, по общим и одинаким будто бы для всех законам, профанировал
это высокое, святое, по его мнению,
дело. Он таил свои радости, всю
эту перспективу розового счастья, предчувствуя, что чуть коснется его анализ дяди, то, того и гляди, розы рассыплются в прах или превратятся в назем. А дядя сначала избегал его оттого, что вот, думал, малый заленится, замотается, придет к нему за деньгами, сядет
на шею.
И в
этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула
на него. Он сел подле нее. Она не поднимала глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
— Какое горе? Дома у тебя все обстоит благополучно:
это я знаю из писем, которыми матушка твоя угощает меня ежемесячно; в службе уж ничего не может быть хуже того, что было; подчиненного
на шею посадили:
это последнее
дело. Ты говоришь, что ты здоров, денег не потерял, не проиграл… вот что важно, а с прочим со всем легко справиться; там следует вздор, любовь, я думаю…
— Ну так воля твоя, — он решит в его пользу. Граф, говорят, в пятнадцати шагах пулю в пулю так и сажает, а для тебя, как нарочно, и промахнется! Положим даже, что суд божий и попустил бы такую неловкость и несправедливость: ты бы как-нибудь ненарочно и убил его — что ж толку? разве ты
этим воротил бы любовь красавицы? Нет, она бы тебя возненавидела, да притом тебя бы отдали в солдаты… А главное, ты бы
на другой же
день стал рвать
на себе волосы с отчаяния и тотчас охладел бы к своей возлюбленной…
Я не понимаю
этой глупости, которую, правду сказать, большая часть любовников делают от сотворения мира до наших времен: сердиться
на соперника! может ли быть что-нибудь бессмысленней — стереть его с лица земли! за что? за то, что он понравился! как будто он виноват и как будто от
этого дела пойдут лучше, если мы его накажем!
Что бы женщина ни сделала с тобой, изменила, охладела, поступила, как говорят в стихах, коварно, — вини природу, предавайся, пожалуй, по
этому случаю философским размышлениям, брани мир, жизнь, что хочешь, но никогда не посягай
на личность женщины ни словом, ни
делом.
Но в дружбе другое
дело. Лизавета Александровна видела, что друг Александра был виноват в его глазах и прав в глазах толпы. Прошу растолковать
это Александру! Она не решилась
на этот подвиг сама и прибегла к мужу, полагая не без основания, что у него за доводами против дружбы
дело не станет.
При
этих неожиданных словах Александр встряхнул головой, как будто его ранили, и устремил полный упрека взгляд
на тетку. Она тоже не ожидала такого крутого приступа к
делу и сначала опустила голову
на работу, потом также с упреком поглядела
на мужа; но он был под двойной эгидою пищеварения и дремоты и оттого не почувствовал рикошета
этих взглядов.
В
этом мире небо кажется чище, природа роскошнее;
разделять жизнь и время
на два разделения — присутствие и отсутствие,
на два времени года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается; в целом мире видеть только одно существо и в
этом существе заключать вселенную…
— Нет ли еще чего? Поищи-ка хорошенько, — спросил Петр Иваныч, осматриваясь кругом, — уж за один бы раз делать умное
дело. Вон что там
это на шкафе за связка?
— Вот, прекрасно! стану я возить тебя для
этого по домам! После
этого недостает только, чтоб я тебе закрывал
на ночь рот платком от мух! Нет, все не то. А вот в чем
дело: влюби-ка в себя Тафаеву.
Она любила в первый раз —
это бы еще ничего — нельзя же полюбить прямо во второй раз; но беда была в том, что сердце у ней было развито донельзя, обработано романами и приготовлено не то что для первой, но для той романической любви, которая существует в некоторых романах, а не в природе, и которая оттого всегда бывает несчастлива, что невозможна
на деле.
— Все. Как она любит тебя! Счастливец! Ну, вот ты все плакал, что не находишь страсти: вот тебе и страсть: утешься! Она с ума сходит, ревнует, плачет, бесится… Только зачем вы меня путаете в свои
дела? Вот ты женщин стал навязывать мне
на руки.
Этого только недоставало: потерял целое утро с ней. Я думал, за каким там
делом: не имение ли хочет заложить в Опекунский совет… она как-то говорила… а вот за каким: ну
дело!
Лиза всякий раз с нетерпением поджидала прихода приятелей. Костякову каждый вечер готовилась чашка душистого чаю с ромом — и, может быть, Лиза отчасти обязана была
этой хитрости тем, что они не пропускали ни одного вечера. Если они опаздывали, Лиза с отцом шла им навстречу. Когда ненастная погода удерживала приятелей дома,
на другой
день упрекам, и им, и погоде, не было конца.
Наконец, к довершению победы, он обещал
на другой
день явиться в
этот же час в беседку.
Мало-помалу Александр успел забыть и Лизу, и неприятную сцену с ее отцом. Он опять стал покоен, даже весел, часто хохотал плоским шуткам Костякова. Его смешил взгляд
этого человека
на жизнь. Они строили даже планы уехать куда-нибудь подальше, выстроить
на берегу реки, где много рыбы, хижину и прожить там остаток
дней. Душа Александра опять стала утопать в тине скудных понятий и материального быта. Но судьба не дремала, и ему не удавалось утонуть совсем в
этой тине.
Вы, точно, женщина в благороднейшем смысле слова; вы созданы
на радость,
на счастье мужчины; да можно ли надеяться
на это счастье? можно ли поручиться, что оно прочно, что сегодня, завтра судьба не обернет вверх
дном этой счастливой жизни, — вот вопрос!
— И
это свято, что любовь не главное в жизни, что надо больше любить свое
дело, нежели любимого человека, не надеяться ни
на чью преданность, верить, что любовь должна кончаться охлаждением, изменой или привычкой? что дружба привычка?
Это все правда?
Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе, который стоит
на страже души человеческой и вечно враждует с нечистым; как она, указывая ему
на звезды, говорила, что
это очи божиих ангелов, которые смотрят
на мир и считают добрые и злые
дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых
дел, и как радуются, когда добрые
дела превышают злые.
— Нет, не мечтали. Там вы поняли, растолковали себе жизнь; там вы были прекрасны, благородны, умны… Зачем не остались такими? Зачем
это было только
на словах,
на бумаге, а не
на деле?
Это прекрасное мелькнуло, как солнце из-за туч —
на одну минуту…