Неточные совпадения
И ты
хочешь бежать от такой благодати, еще
не знаешь куда, в омут, может
быть, прости господи…
— Мать пишет, что она дала тебе тысячу рублей: этого мало, — сказал Петр Иваныч. — Вот один мой знакомый недавно приехал сюда, ему тоже надоело в деревне; он
хочет пользоваться жизнию, так тот привез пятьдесят тысяч и ежегодно
будет получать по стольку же. Он точно
будет пользоваться жизнию в Петербурге, а ты — нет! ты
не за тем приехал.
У вас встают и ложатся по солнцу,
едят,
пьют, когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего
не хотят; светло — так день, темно — так ночь.
— А что
хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты
не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше
будет краснеть перед будущим своим женихом, когда станет уверять его, что никого, кроме его,
не любила.
Но все еще, к немалому горю Петра Иваныча, он далеко
был от холодного разложения на простые начала всего, что волнует и потрясает душу человека. О приведении же в ясность всех тайн и загадок сердца он
не хотел и слушать.
— Я
было приготовил тебя, а ты, я вижу, все-таки
хочешь начать с обыкновенных прелюдий. Это значит, что рассказ продолжится целый час; мне некогда: почта
не будет ждать. Постой, уж я лучше сам расскажу.
— Ну, с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может
быть, еще с желтого, все равно; тут что попадется в глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что
хотели сказать совсем другое, и разговор
не вязался. Потом взглянули друг на друга, улыбнулись и покраснели.
— Нет, дядюшка, пусть же я
буду вечно глуп в ваших глазах, но я
не могу существовать с такими понятиями о жизни, о людях. Это больно, грустно! тогда мне
не надо жизни, я
не хочу ее при таких условиях — слышите ли? я
не хочу.
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там…
есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты
не женишься. Я думал, ты
хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости так проворно делаются, что
не успеешь и помешать; а то через год! до тех пор она еще надует тебя…
— Я счастлив теперь и благодарю бога; а о том, что
будет впереди, и знать
не хочу.
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, —
не забыться, а все думать, думать… нет, я чувствую, что это
не так! Я
хочу жить без вашего холодного анализа,
не думая о том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем я
буду думать заранее и отравлять…
— На скорую руку! один только час! — сказала она, — бедненькие! вы должны
быть голодны.
Не хотите ли молока?
Мать покидала и шарф и книгу и шла одеваться. Так Наденька пользовалась полною свободою, распоряжалась и собою, и маменькою, и своим временем, и занятиями, как
хотела. Впрочем, она
была добрая и нежная дочь, нельзя сказать — послушная, потому только, что
не она, а мать слушалась ее; зато можно сказать, что она имела послушную мать.
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и —
не отступила в благородном негодовании,
не вскрикнула! — она
не в силах
была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй,
хотя слабо, чуть внятно.
Адуев достиг апогея своего счастия. Ему нечего
было более желать. Служба, журнальные труды — все забыто, заброшено. Его уж обошли местом: он едва приметил это, и то потому, что напомнил дядя. Петр Иваныч советовал бросить пустяки, но Александр при слове «пустяки» пожимал плечами, с сожалением улыбался и молчал. Дядя, увидя бесполезность своих представлений, тоже пожал плечами, улыбнулся с сожалением и замолчал, промолвив только: «Как
хочешь, это твое дело, только смотри презренного металла
не проси».
А дядя
был все тот же: он ни о чем
не расспрашивал племянника,
не замечал или
не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра
не изменяется, что он ведет прежний образ жизни,
не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему и слегка упрекал, что редко бывает у него.
«А! она
хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, — думал он, —
не она, а я виноват: как можно
было так непростительно вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально, что она, как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится и
будет ждать…»
— Да почти каждый день, а иногда по два раза в один день; такой добрый, так полюбил нас… Ну вот, говорит Наденька: «
Есть хочу да и только! пора за стол». — «А как Александр Федорыч, говорю я,
будет?..» — «
Не будет, говорит она,
хотите пари, что
не будет? нечего ждать…» — Любецкая резала Александра этими словами, как ножом.
Чтоб графа
не было здесь! — говорил он задыхающимся голосом, — слышите ли? оставьте, прекратите с ним все сношения, чтоб он забыл дорогу в ваш дом!.. я
не хочу…
Наденька — хорошенькая девушка: может
быть, он и
хочет нравиться ей, да ведь это еще
не значит, что уж и понравился.
Она
хотела что-то сказать, но
не могла и, потупив глаза, начала ударять пальцем по одному клавишу. Видно
было, что она сильно боролась сама с собой. «Ах!» — произнесла она наконец с тоской. Адуев отер платком лоб.
— Да я
не хочу, дядюшка,
есть! — сказал с нетерпением Александр и пожал плечами, глядя, как дядя хлопотал над ужином.
— Что! уж ты идешь? вина
не хочешь выпить?..
— Начнем с графа: положим, он примет твой вызов, положим даже, что ты найдешь дурака свидетеля — что ж из этого? Граф убьет тебя, как муху, а после над тобой же все
будут смеяться; хорошо мщение! А ты ведь
не этого
хочешь: тебе бы вон хотелось истребить графа.
—
Не знаю, лестна ли, это как кто
хочет, по мне все равно: я вообще о любви невысокого мнения — ты это знаешь; мне хоть ее и
не будь совсем… но что прочнее — так это правда.
Нет, здесь, — продолжал он, как будто сам с собой, — чтоб
быть счастливым с женщиной, то
есть не по-твоему, как сумасшедшие, а разумно, — надо много условий… надо уметь образовать из девушки женщину по обдуманному плану, по методе, если
хочешь, чтоб она поняла и исполнила свое назначение.
У человека, по-твоему, только и дела, чтоб
быть любовником, мужем, отцом… а о другом ни о чем и знать
не хочешь.
Он
был враг всяких эффектов — это бы хорошо; но он
не любил и искренних проявлений сердца,
не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он
не хочет. Это даже
не льстит его самолюбию.
—
Не слушайте Петра Иваныча: рассуждайте с ним о политике, об агрономии, о чем
хотите, только
не о поэзии. Он вам никогда об этом правды
не скажет. Вас оценит публика — вы увидите… Так
будете писать?
— Ты погоди качать головой, — отвечала жена, — а прежде выслушай. Прочтите нам, Александр. Только ты выслушай внимательно,
не дремли и скажи потом свой приговор. Недостатки везде можно найти, если
захочешь искать их. А ты
будь снисходителен.
— Нечего делать; я выслушаю, — сказал Петр Иваныч со вздохом, — только с условием, во-первых,
не после обеда вскоре читать, а то я за себя
не ручаюсь, что
не засну. Этого, Александр, на свой счет
не принимай; что бы ни читали после обеда, а меня всегда клонит сон; а во-вторых, если это что-нибудь дельное, то я скажу свое мнение, а нет — я
буду только молчать, а вы там как себе
хотите.
— Это из рук вон, Петр Иваныч! — начала жена чуть
не со слезами. — Ты хоть что-нибудь скажи. Я видала, что ты в знак одобрения качал головой, стало
быть, тебе понравилось. Только по упрямству
не хочешь сознаться. Как сознаться, что нам нравится повесть! мы слишком умны для этого. Признайся, что хорошо.
«Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно,
хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен
быть молодой человек. Он
не глуп, но что-то
не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже! когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они
не призваны».
— Экой какой! Ну, слушай: Сурков мне раза два проговорился, что ему скоро понадобятся деньги. Я сейчас догадался, что это значит, только с какой стороны ветер дует —
не мог угадать. Я допытываться, зачем деньги? Он мялся, мялся, наконец сказал, что
хочет отделать себе квартиру на Литейной. Я припоминать, что бы такое
было на Литейной, — и вспомнил, что Тафаева живет там же и прямехонько против того места, которое он выбрал. Уж и задаток дал. Беда грозит неминучая, если…
не поможешь ты. Теперь догадался?
— Хоть убейте, ничего, дядюшка,
не понимаю! Позвольте… может
быть, у ней приятный дом… вы
хотите, чтоб я рассеялся… так как мне скучно…
— Сурков
не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может
быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят, когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом
не того, кто их делает, а другого… Многие этого
не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
Юлии Павловне
было двадцать три, двадцать четыре года. Петр Иваныч угадал: она в самом деле
была слабонервна, но это
не мешало ей
быть вместе очень хорошенькой, умной и грациозной женщиной. Только она
была робка, мечтательна, чувствительна, как бо́льшая часть нервных женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный — без причины или, если
хотите, по причине нерв.
А я еще
хотел, говорит, отделать этаж из окон в окна и бог знает какие намерения имел: она, говорит, может
быть, и
не мечтала о таком счастье, какое ей готовилось.
«Я
не задыхаюсь от радости, как животное, — говорил он сам себе, — дух
не замирает, но во мне совершается процесс важнее, выше: я сознаю свое счастье, размышляю о нем, и оно полнее,
хотя, может
быть, тише…
Я теперь независима, могу делать, что
хочу, поехать куда глаза глядят, а тогда ничто здесь
не тронется с места без вашего приказания; я сама
буду связана вашей волей; но какая прекрасная цепь!
— Ну, хорошо!
не любите меня, — с живостию продолжала она, — но исполните ваше обещание: женитесь на мне,
будьте только со мной… вы
будете свободны: делайте, что
хотите, даже любите, кого
хотите, лишь бы я иногда, изредка видела вас… О, ради бога, сжальтесь, сжальтесь!..
— Помню, как ты вдруг сразу в министры
захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию ведет длинная и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом
не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь, и того… Я
не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем и
быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг
хотим;
не удалось — и нос повесили.
Я
хочу так остаться, как
есть: разве я
не вправе избрать себе занятие, ниже ли оно моих способностей, или нет — что нужды? если я делаю дело добросовестно — я исполняю свой долг.
—
Хочу, чтоб мне
не мешали
быть в моей темной сфере,
не хлопотать ни о чем и
быть покойным.
— Так, ничего. Вздумали поддеть меня! А называли когда-то неглупым человеком!
хотите играть мной, как мячиком, — это обидно!
Не век же
быть юношей. К чему-нибудь да пригодилась школа, которую я прошел. Как вы пустились ораторствовать! будто у меня нет глаз? Вы только устроили фокус, а я смотрел.
Вы, может
быть, отчасти виноваты тем, что поняли мою натуру с первого раза и, несмотря на то,
хотели переработать ее; вы, как человек опытный, должны
были видеть, что это невозможно… вы возбудили во мне борьбу двух различных взглядов на жизнь и
не могли примирить их: что ж вышло?
— Если б ты рассматривал дело похладнокровнее, так увидел бы, что ты
не хуже других и
не лучше, чего я и
хотел от тебя: тогда
не возненавидел бы ни других, ни себя, а только равнодушнее сносил бы людские глупости и
был бы повнимательнее к своим. Я вот знаю цену себе, вижу, что нехорош, а признаюсь, очень люблю себя.
— Это
была всегда правда, — отвечал Петр Иваныч, — только прежде
не хотели верить ей, а нынче это сделалось общеизвестной истиной.
— Спасибо вам, Антон Иваныч: бог вас наградит! А я другую ночь почти
не сплю и людям
не даю спать: неравно приедет, а мы все дрыхнем — хорошо
будет! Вчера и третьего дня до рощи пешком ходила, и нынче бы пошла, да старость проклятая одолевает. Ночью бессонница истомила. Садитесь-ка, Антон Иваныч. Да вы все перемокли:
не хотите ли
выпить и позавтракать? Обедать-то, может
быть, поздно придется: станем поджидать дорогого гостя.
— Ах! вы, голубчик мой, дай бог вам здоровья!.. Да! вот
было из ума вон:
хотела вам рассказать, да и забыла: думаю, думаю, что такое, так на языке и вертится; вот ведь, чего доброго, так бы и прошло. Да
не позавтракать ли вам прежде, или теперь рассказать?