Неточные совпадения
И так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом,
когда он, по расчетам ее, должен
был уже приехать в Петербург, она то молилась, то гадала в карты, то разговаривала о нем с Марьей Карповной.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот,
когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
Куда! на него едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если
есть дело, так назначают такой час,
когда не обедают и не ужинают, а адмиральского часу вовсе не знают — ни водки, ни закуски.
У вас встают и ложатся по солнцу,
едят,
пьют,
когда велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да и знать ничего не хотят; светло — так день, темно — так ночь.
— У него
есть такт, — говорил он одному своему компаниону по заводу, — чего бы я никак не ожидал от деревенского мальчика. Он не навязывается, не ходит ко мне без зову; и
когда заметит, что он лишний, тотчас уйдет; и денег не просит: он малый покойный.
Есть странности… лезет целоваться, говорит, как семинарист… ну, да от этого отвыкнет; и то хорошо, что он не сел мне на шею.
— А что хочет. Да, я думаю, это полезно и ей. Ведь ты не женишься на ней? Она подумает, что ты ее забыл, забудет тебя сама и меньше
будет краснеть перед будущим своим женихом,
когда станет уверять его, что никого, кроме его, не любила.
От радости у Александра дрожали руки,
когда он распечатывал пакет. Там
была немецкая рукопись.
— Как так? В твои лета не ужинать,
когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично
было? туалет, освещение…
—
Когда ты умнее
будешь, Александр? Бог знает что говорит!
—
Когда же жениться?
Когда состареюсь? Зачем я
буду следовать нелепым примерам.
— Нет, грусть в увеличительное: легче перенесть,
когда вообразишь неприятность вдвое больше, нежели она
есть.
— Зачем же, — продолжал Александр с досадой, — я
буду убивать вначале всякую радость холодным размышлением, не упившись ею, думать: вот она изменит, пройдет? зачем
буду терзаться заранее горем,
когда оно не настало?
— А зато,
когда настанет, — перебил дядя, — так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь,
когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни;
будешь хладнокровен и покоен, сколько может
быть покоен человек.
Затем, что
когда предвидишь опасность, препятствие, беду, так легче бороться с ней или перенести ее: ни с ума не сойдешь, ни умрешь; а
когда придет радость, так не
будешь скакать и опрокидывать бюстов — ясно ли?
— Ну, в твоих пяти словах все
есть, чего в жизни не бывает или не должно
быть. С каким восторгом твоя тетка бросилась бы тебе на шею! В самом деле, тут и истинные друзья, тогда как
есть просто друзья, и чаша, тогда как
пьют из бокалов или стаканов, и объятия при разлуке,
когда нет разлуки. Ох, Александр!
— Полегче, барин, погодите-ка, вот я руку подам, — промолвил один гребец,
когда Александр
был уже на берегу.
Александр с замирающим сердцем наклонился к ней. Она почувствовала горячее дыхание на щеке, вздрогнула, обернулась и — не отступила в благородном негодовании, не вскрикнула! — она не в силах
была притвориться и отступить: обаяние любви заставило молчать рассудок, и
когда Александр прильнул губами к ее губам, она отвечала на поцелуй, хотя слабо, чуть внятно.
Заря охватила уже полнеба,
когда Адуев сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды поплевали на руки и начали
было по-давешнему привскакивать на местах, изо всей мочи работая веслами.
— Не бойтесь, дядюшка, — говорил на это Александр, — худо,
когда мало денег, много мне не нужно, а довольно — у меня
есть.
— Трудится бездарный труженик; талант творит легко и свободно…» Но, вспомнив, что статьи его о сельском хозяйстве, да и стихи тоже,
были сначала так, ни то ни се, а потом постепенно совершенствовались и обратили на себя особенное внимание публики, он задумался, понял нелепость своего заключения и со вздохом отложил изящную прозу до другого времени:
когда сердце
будет биться ровнее, мысли придут в порядок, тогда он дал себе слово заняться как следует.
Дни шли за днями, дни беспрерывных наслаждений для Александра. Он счастлив
был,
когда поцелует кончик пальца Наденьки, просидит против нее в картинной позе часа два, не спуская с нее глаз, млея и вздыхая или декламируя приличные случаю стихи.
Не выдержал бедный Александр: приехал на третий день. Наденька
была у решетки сада,
когда он подъезжал. Он уж
было обрадовался, но только что он стал приближаться к берегу, она, как будто не видя его, повернулась и, сделав несколько косвенных шагов по дорожке, точно гуляет без цели, пошла домой.
— Сейчас, maman! — отвечала она и, задумчиво склонив голову немного на сторону, робко начала перебирать клавиши. Пальцы у ней дрожали. Она, видимо, страдала от угрызений совести и от сомнения, брошенного в нее словом: «Берегитесь!»
Когда приехал граф, она
была молчалива, скучна; в манерах ее
было что-то принужденное. Она под предлогом головной боли рано ушла в свою комнату. И ей в этот вечер казалось горько жить на свете.
— Да, любовь; но знаете ли, что случилось?
когда узнаете, так, может
быть, перестанете так легко рассуждать, а ужаснетесь…
— Пустяки! нет, не пустяки,
когда, может
быть, через несколько часов меня не станет на свете, или я сделаюсь убийцей… а вы смеетесь, хладнокровно ужинаете.
— Твоя Варенька
была на двадцать процентов умнее тебя,
когда предложила подождать год.
А я! притворяться, рассчитывать!
когда при взгляде на нее у меня занимался дух и колени дрожали и гнулись подо мной,
когда я готов
был на все муки, лишь бы видеть ее…
— Как не сообразить, что она знала о твоем позднем приходе? — сказал он с досадой, — что женщина не уснет,
когда через комнату
есть секрет между двумя мужчинами, что она непременно или горничную подошлет, или сама… и не предвидеть! глупо! а все ты да вот этот проклятый стакан лафиту! разболтался! Такой урок от двадцатилетней женщины…
— Ты бы не должен
был обнаруживать пред ней чувства во всей силе: женщина охлаждается,
когда мужчина выскажется весь…
— Неужели
был век,
когда не шутя думали так и проделывали все это? — сказал он. — Неужели все, что пишут о рыцарях и пастушках, не обидная выдумка на них? И как достает охоты расшевеливать и анализировать так подробно эти жалкие струны души человеческой… любовь! придавать всему этому такое значение…
Когда же спор
будет равен и
когда наконец перевес
будет на его стороне?
Когда умру, то
есть ничего не
буду чувствовать и знать, струны вещие баянов не станут говорить обо мне, отдаленные века, потомство, мир не наполнятся моим именем, не узнают, что жил на свете статский советник Петр Иваныч Адуев, и я не
буду утешаться этим в гробе, если я и гроб уцелеем как-нибудь до потомства.
Какая разница ты:
когда, расширяся шумящими крылами,
будешь летать под облаками, мне придется утешаться только тем, что в массе человеческих трудов
есть капля и моего меда, […струны вещие баянов — в третьей песне поэмы «Руслан и Людмила» А.С. Пушкина: «И струны громкие Баянов…»…расширяся шумящими крылами… летать под облаками… капля и моего меда — в басне И.А. Крылова «Орел и Пчела»:] как говорит твой любимый автор.
«Принимая участие в авторе повести, вы, вероятно, хотите знать мое мнение. Вот оно. Автор должен
быть молодой человек. Он не глуп, но что-то не путем сердит на весь мир. В каком озлобленном, ожесточенном духе пишет он! Верно, разочарованный. О, боже!
когда переведется этот народ? Как жаль, что от фальшивого взгляда на жизнь гибнет у нас много дарований в пустых, бесплодных мечтах, в напрасных стремлениях к тому, к чему они не призваны».
Скажите ж вашему protégé, [подопечному (франц.)] что писатель тогда только, во-первых, напишет дельно,
когда не
будет находиться под влиянием личного увлечения и пристрастия.
— Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала
будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало,
когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
— Сурков не опасен, — продолжал дядя, — но Тафаева принимает очень немногих, так что он может, пожалуй, в ее маленьком кругу прослыть и львом и умником. На женщин много действует внешность. Он же мастер угодить, ну, его и терпят. Она, может
быть, кокетничает с ним, а он и того… И умные женщины любят,
когда для них делают глупости, особенно дорогие. Только они любят большею частью при этом не того, кто их делает, а другого… Многие этого не хотят понять, в том числе и Сурков, — вот ты и вразуми его.
— Надеюсь, ты не откажешься исполнить его для меня. Я для тебя тоже готов сделать, что могу:
когда понадобятся деньги — обратись… Так в среду! Эта история продолжится месяц, много два. Я тебе скажу, как не нужно
будет, тогда и брось.
Когда Петр Иваныч воротился домой, жена спросила: что Александр, что его повесть,
будет ли он писать?
— Он сейчас
будет. Вообразите, он дал слово мне и кузине достать непременно ложу на завтрашний спектакль,
когда, говорят, нет никакой возможности… и теперь поехал.
Когда он явился к Тафаевой, шарф его на этот раз
был приколот к рубашке булавкой такой неумеренной величины, что она походила на дубинку.
— Благодарю, — отвечал Сурков, — только не худо
было бы предложить этот замен пораньше,
когда не
было билета: я бы посмотрел тогда, как бы заменили меня.
Заговорил что-то о балете и получил в ответ да,
когда надо
было сказать нет, и наоборот: ясно, что его не слушали.
А
когда от него потребовали литературы, бедняк перепугался. Ему показали тетрадь француза, он покачал головой и сказал, что по-немецки этому нельзя учить, а что
есть хрестоматия Аллера, в которой все писатели с своими сочинениями состоят налицо. Но он этим не отделался: к нему пристали, чтоб он познакомил Юлию, как m-r Пуле, с разными сочинителями.
Когда ему сказали, что
есть еще Шиллер, Гете и другие, он покачал головой и упрямо затвердил: «Nein!»
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол
есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и
когда учитель важно вопрошал: «А какие
суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник
был в восторге.
И вот,
когда Юлия вышла из детства, ее на первом шагу встретила самая печальная действительность — обыкновенный муж. Как он далек
был от тех героев, которых создало ей воображение и поэты!
Вкрались в сердце лестью, притворством, овладели мной совершенно, а потом кинули,
когда я уж не в силах выбросить вас из памяти… нет! я вас не оставлю: я
буду вас всюду преследовать.
— Ты не вправе лежать на боку,
когда можешь делать что-нибудь, пока
есть силы. Сделано ли твое дело?
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе,
когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может
быть: „Черт бы тебя взял!“