Неточные совпадения
—
Да что это не едет никто? — сказала она, — ни Марья Карповна, ни Антон Иваныч, ни священник нейдет?
уж, чай, обедня кончилась! Ах, вон кто-то и едет! кажется, Антон Иваныч… так и есть: легок на помине.
—
Да вы бы
уж и ночевали.
— Нет! куда! ничего не сделает. Эта глупая восторженность никуда не годится, ах
да ох! не привыкнет он к здешнему порядку: где ему сделать карьеру! напрасно приезжал… ну, это
уж его дело.
— Не-уже-ли? — воскликнул дядя, —
да как это я? и не заметил; смотри, пожалуй, сжег такую драгоценность… А впрочем, знаешь что? оно даже, с одной стороны, хорошо…
— Нет, — отвечал дядя, — он не говорил,
да мы лучше положимся на него; сами-то, видишь, затрудняемся в выборе, а он
уж знает, куда определить. Ты ему не говори о своем затруднении насчет выбора,
да и о проектах тоже ни слова: пожалуй, еще обидится, что не доверяем ему,
да пугнет порядком: он крутенек. Я бы тебе не советовал говорить и о вещественных знаках здешним красавицам: они не поймут этого, где им понять! это для них слишком высоко: и я насилу вникнул, а они будут гримасничать.
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в том и в другом, так же точно, как и не быть. Если нет его, так ремесленник так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества
уж не поэт, а сочинитель…
Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
—
Уж дал! А! — сказал с досадой дядя, — тут отчасти я виноват, что не предупредил тебя;
да я думал, что ты не до такой степени прост, чтоб через две недели знакомства давать деньги взаймы. Нечего делать, грех пополам, двенадцать с полтиной считай за мной.
— Прекрасно, прекрасно! — сказал ему через несколько дней Петр Иваныч. — Редактор предоволен, только находит, что стиль не довольно строг; ну,
да с первого раза нельзя же всего требовать. Он хочет познакомиться с тобой. Ступай к нему завтра, часов в семь вечера: там он
уж приготовил еще статью.
— Как так? В твои лета не ужинать, когда можно!
Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже
уж слишком. Что ж, там все прилично было? туалет, освещение…
—
Да, знаю, знаю;
уж я объясню.
— Как же это ты бородавки у носа не заметил, а
уж узнал, что она добрая и почтенная? это странно.
Да позволь… у ней ведь есть дочь — эта маленькая брюнетка. А! теперь не удивляюсь. Так вот отчего ты не заметил бородавки на носу!
Дядя
уж не обклеивал перегородок его сочинениями, а читал их молча, потом посвистывал или говорил: «
Да! это лучше прежнего».
—
Да, выбирать. Поэтому-то и не советую жениться, когда влюбишься. Ведь любовь пройдет — это
уж пошлая истина.
Уж я сказал тебе, что с твоими идеями хорошо сидеть в деревне, с бабой
да полдюжиной ребят, а здесь надо дело делать; для этого беспрестанно надо думать и помнить, что делал вчера, что делаешь сегодня, чтобы знать, что нужно делать завтра, то есть жить с беспрерывной поверкой себя и своих занятий.
— Это
уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял таких товарищей,
да вот не умер от того. Так ты будешь завтра?
Гребцы машут веслами медленно, мерно, как машина. Пот градом льет по загорелым лицам; им и нужды нет, что у Александра сердце заметалось в груди, что, не спуская глаз с одной точки, он
уж два раза в забытьи заносил через край лодки то одну, то другую ногу, а они ничего: гребут себе с тою же флегмой
да по временам отирают рукавом лицо.
—
Да. Александр Федорыч придет за нами.
Уж вы и забыли!
Вот подают мне кофе: я ведь всегда в постеле его пью — пью
да думаю: «Что это значит, Александра Федорыча не видать?
уж здоров ли?» Потом встала, смотрю: одиннадцатый час — прошу покорнейше! людишки и не скажут!
— Бедность!
да разве бедные не чувствуют того же, что мы теперь? вот
уж они и не бедны.
— Вот прекрасно! долго ли рассмотреть? Я с ним
уж говорила. Ах! он прелюбезный: расспрашивал, что я делаю; о музыке говорил; просил спеть что-нибудь,
да я не стала, я почти не умею. Нынешней зимой непременно попрошу maman взять мне хорошего учителя пения. Граф говорит, что это нынче очень в моде — петь.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька;
да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет.
Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете? мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
—
Да, так-таки и говорит и торопит. Я ведь строга, даром что смотрю такой доброй. Я
уж бранила ее: «То ждешь, мол, его до пяти часов, не обедаешь, то вовсе не хочешь подождать — бестолковая! нехорошо! Александр Федорыч старый наш знакомый, любит нас, и дяденька его Петр Иваныч много нам расположения своего показал… нехорошо так небрежничать! он, пожалуй, рассердится
да не станет ходить…»
А нынче, ужас сказать, дамы стали
уж покуривать: вон, напротив нас молодая вдова живет: сидит на балконе
да соломинку целый день и курит; мимо ходят, ездят — ей и нужды нет!
Мы с Марьей Ивановной
да с Наденькой были у него в манеже: я ведь, вы знаете, сама за ней наблюдаю:
уж кто лучше матери усмотрит за дочерью? я сама занималась воспитанием и не хвастаясь скажу: дай бог всякому такую дочь!
— Смотри-ка! — говорила, приложив ей руку к голове, Марья Михайловна, — как уходилась, насилу дышишь. Выпей воды
да поди переоденься, распусти шнуровку.
Уж не доведет тебя эта езда до добра!
Наденька — хорошенькая девушка: может быть, он и хочет нравиться ей,
да ведь это еще не значит, что
уж и понравился.
— Вот хоть мы с тобой — чем не порядочные? Граф, если
уж о нем зашла речь, тоже порядочный человек;
да мало ли? У всех есть что-нибудь дурное… а не все дурно и не все дурны.
— Нет: это
уж давно доказано, что драться — глупость вообще;
да все дерутся; мало ли ослов? их не вразумишь. Я хочу только доказать, что тебе именно драться не следует.
— Вот видишь ли? ты
уж вполовину и вылечен. Только правда ли это? ты, кажется, еще сердишься. Впрочем, презирай, презирай: это самое лучшее в твоем положении. Я хотел было сказать кое-что…
да нет…
— Не за что! нет, дядюшка, это
уж из рук вон! Положим, граф… еще так… он не знал…
да и то нет! а она? кто же после этого виноват? я?
—
Да так. Ведь страсть значит, когда чувство, влечение, привязанность или что-нибудь такое — достигло до той степени, где
уж перестает действовать рассудок? Ну что ж тут благородного? я не понимаю; одно сумасшествие — это не по-человечески.
Да и зачем ты берешь одну только сторону медали? я говорю про любовь — ты возьми и другую и увидишь, что любовь не дурная вещь. Вспомни-ка счастливые минуты: ты мне уши прожужжал…
—
Да ничего не сделаешь: это
уж такая натура. Весь в тетку: та такая же плакса. Я
уж немало убеждал его.
— Вот
уж и нагоняй! Ты объясни ему поласковее, чего можно требовать и ожидать от нынешних друзей; скажи, что друг не так виноват, как он думает…
Да мне ли учить тебя? ты такой умный… так хорошо хитришь… — прибавила Лизавета Александровна.
— Ну, хорошо; возьмем несветские. Я
уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой… как ее? Сашеньке, что ли? ты был несправедлив. Ты полтора года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера,
да еще был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает…
— Мудрено! Идея
уж не новая, — тысячу раз писали об этом. Дальше и читать бы не нужно,
да посмотрим, как она развилась у него.
— Напротив, тут-то и будет. Если б ты влюбился, ты не мог бы притворяться, она сейчас бы заметила и пошла бы играть с вами с обоими в дураки. А теперь…
да ты мне взбеси только Суркова:
уж я знаю его, как свои пять пальцев. Он, как увидит, что ему не везет, не станет тратить деньги даром, а мне это только и нужно… Слушай, Александр, это очень важно для меня: если ты это сделаешь — помнишь две вазы, что понравились тебе на заводе? они — твои: только пьедестал ты сам купи.
— «Я?» — «
Да, вы: кто его познакомил с Julie?» Надо тебе сказать, что он со второго дня знакомства с женщиной
уж начинает звать ее полуименем.
Да и как не забыть: ведь в свете об этом
уж потом ничего никогда не говорят, а заговори-ка кто, так, я думаю, просто выведут!
— А в десять приезжайте ко мне, будем завтракать вместе.
Да нельзя ли не ходить совсем? будто
уж там без вас…
Эта женщина поддалась чувству без борьбы, без усилий, без препятствий, как жертва: слабая, бесхарактерная женщина! осчастливила своей любовью первого, кто попался; не будь меня, она полюбила бы точно так же Суркова, и
уже начала любить:
да! как она ни защищайся — я видел! приди кто-нибудь побойчее и поискуснее меня, она отдалась бы тому… это просто безнравственно!
«Скучно! — подумал он, — слово найдено!
Да! это мучительная, убийственная скука! вот
уж с месяц этот червь вполз ко мне в сердце и точит его… О, боже мой, что мне делать? а она толкует о любви, о супружестве. Как ее образумить?»
—
Да ведь
уж тебя в третий раз обходят.
Любовь?
Да, вот еще! Он знает ее наизусть,
да и потерял
уже способность любить. А услужливая память, как на смех, напоминала ему Наденьку, но не невинную, простодушную Наденьку — этого она никогда не напоминала — а непременно Наденьку-изменницу, со всею обстановкой, с деревьями, с дорожкой, с цветами, и среди всего этот змеенок, с знакомой ему улыбкой, с краской неги и стыда… и все для другого, не для него!.. Он со стоном хватался за сердце.
—
Да, правда; только там судьбе не над чем забавляться, больше забавляюсь я над нею: смотришь, то рыба сорвется с удочки, когда
уж протянул к ней руку, то дождь пойдет, когда собрался за город, или погода хороша,
да самому не хочется… ну и смешно…
—
Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда
уж не нужно было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
— И он бы привык, — сказал Петр Иваныч, —
да он
уж прежде был сильно испорчен в деревне теткой
да желтыми цветами, оттого так туго и развивается.
— Слышал, матушка: Прошка сказывал,
да я сначала-то не разобрал, что он говорит: подумал, что
уж и приехал; с радости меня индо в пот бросило.
Александр молча подал ему руку. Антон Иваныч пошел посмотреть, все ли вытащили из кибитки, потом стал сзывать дворню здороваться с барином. Но все
уже толпились в передней и в сенях. Он всех расставил в порядке и учил, кому как здороваться: кому поцеловать у барина руку, кому плечо, кому только полу платья, и что говорить при этом. Одного парня совсем прогнал, сказав ему: «Ты поди прежде рожу вымой
да нос утри».
— Нет, нет, боже сохрани! — отвечала она, — он не велел себя будить. «Кушайте, говорит, одни: у меня аппетиту нет; я лучше усну, говорит: сон подкрепит меня; разве вечером захочу». Так вы вот что сделайте, Антон Иваныч:
уж не прогневайтесь на меня, старуху: я пойду затеплю лампадку
да помолюсь, пока Сашенька почивает; мне не до еды; а вы откушайте одни.
— Бог их ведает! Я спрашивал: ребята смеются, говорят: так, слышь, родятся. И что за кушанья? Сначала горячее подадут, как следует, с пирогами,
да только
уж пироги с наперсток; возьмешь в рот вдруг штук шесть, хочешь пожевать, смотришь —
уж там их и нет, и растаяли… После горячего вдруг чего-то сладкого дадут, там говядины, а там мороженого, а там травы какой-то, а там жаркое… и не ел бы!