Неточные совпадения
Не
одна она оплакивала разлуку: сильно горевал тоже камердинер Сашеньки, Евсей. Он отправлялся с барином в Петербург, покидал самый теплый угол в дому, за лежанкой, в комнате Аграфены, первого министра в хозяйстве Анны Павловны и — что
всего важнее для Евсея — первой ее ключницы.
Она достала с нижней полки шкафа, из-за головы сахару, стакан водки и два огромные ломтя хлеба с ветчиной.
Все это давно было приготовлено для него ее заботливой рукой. Она сунула ему их, как не суют и собакам.
Один ломоть упал на пол.
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о том, как бы угодить
всем твоим прихотям? Конечно, ты в таких летах, что
одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя:
все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Здесь ты
один всему господин, а там, может быть, всякий станет помыкать тобой.
Как же ему было остаться? Мать желала — это опять другое и очень естественное дело. В сердце ее отжили
все чувства, кроме
одного — любви к сыну, и оно жарко ухватилось за этот последний предмет. Не будь его, что же ей делать? Хоть умирать. Уж давно доказано, что женское сердце не живет без любви.
— Перестань, перестань, Саша, — заговорила она торопливо, — что ты это накликаешь на свою голову! Нет, нет! что бы ни было, если случится этакой грех, пусть я
одна страдаю. Ты молод, только что начинаешь жить, будут у тебя и друзья, женишься — молодая жена заменит тебе и мать, и
все… Нет! Пусть благословит тебя бог, как я тебя благословляю.
В сущности, Антона Иваныча никому не нужно, но без него не совершается ни
один обряд: ни свадьба, ни похороны. Он на
всех званых обедах и вечерах, на
всех домашних советах; без него никто ни шагу. Подумают, может быть, что он очень полезен, что там исполнит какое-нибудь важное поручение, тут даст хороший совет, обработает дельце, — вовсе нет! Ему никто ничего подобного не поручает; он ничего не умеет, ничего не знает: ни в судах хлопотать, ни быть посредником, ни примирителем, — ровно ничего.
— Вчера утром. Мне к вечеру же дали знать: прискакал парнишко; я и отправился, да
всю ночь не спал.
Все в слезах: и утешать-то надо, и распорядиться: там у
всех руки опустились: слезы да слезы, — я
один.
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять, так и того…
Один компанион, правда, не очень надежен —
все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в
один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит
все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы,
все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
Это, говорит он, придет само собою — без зову; говорит, что жизнь не в
одном только этом состоит, что для этого, как для
всего прочего, бывает свое время, а целый век мечтать об
одной любви — глупо.
«Дядюшка! — думал он, — в
одном уж ты прав, немилосердно прав; неужели и во
всем так? ужели я ошибался и в заветных, вдохновенных думах, и в теплых верованиях в любовь, в дружбу… и в людей… и в самого себя?.. Что же жизнь?»
— Александр! — вскричал, вскочив с места, Петр Иваныч, — закрой скорей свой клапан —
весь пар выпустил! Ты сумасшедший! смотри, что ты наделал! в
одну секунду ровно две глупости: перемял прическу и закапал письмо. Я думал, ты совсем отстал от своих привычек. Давно ты не был таким. Посмотри, посмотри, ради бога, на себя в зеркало: ну, может ли быть глупее физиономия? а неглуп!
— Но видал как будто во сне, предчувствовал встречу с ней, что вас свела симпатия и что, дескать, теперь ты посвятишь ей
одной все стихи и прозу… А руками-то, я думаю, как работал! верно, опрокинул или разбил что-нибудь.
— Мудрено! с Адама и Евы
одна и та же история у
всех, с маленькими вариантами. Узнай характер действующих лиц, узнаешь и варианты. Это удивляет тебя, а еще писатель! Вот теперь и будешь прыгать и скакать дня три, как помешанный, вешаться
всем на шею — только, ради бога, не мне. Я тебе советовал бы запереться на это время в своей комнате, выпустить там
весь этот пар и проделать
все проделки с Евсеем, чтобы никто не видал. Потом немного одумаешься, будешь добиваться уж другого, поцелуя например…
— У! дух замирает от
одной мысли. Вы не знаете, как я люблю ее, дядюшка! я люблю, как никогда никто не любил:
всеми силами души — ей
всё…
— Не
все мужья одинаковы, мой милый:
одни очень равнодушны к своим женам, не обращают внимания на то, что делается вокруг них, и не хотят заметить; другие из самолюбия и хотели бы, да плохи: не умеют взяться за дело.
Александр утром, сидя в департаменте, невидимо присутствовал на
одном из островов, на даче Любецких, а вечером присутствовал там видимо,
всей своей особой. Бросим нескромный взгляд на его блаженство.
Город походил на
один из тех сказочных городов, где
все, по мановению волшебника, вдруг окаменело.
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была
одна из тех добрых и нехитрых матерей, которые находят прекрасным
все, что ни делают детки. Марья Михайловна велит, например, заложить коляску.
На столе было пусто.
Все, что напоминало о прежних его занятиях, о службе, о журнальной работе, лежало под столом, или на шкафе, или под кроватью. «
Один вид этой грязи, — говорил он, — пугает творческую думу, и она улетает, как соловей из рощи, при внезапном скрипе немазаных колес, раздавшемся с дороги».
В
одной повести местом действия избрал он Америку; обстановка была роскошная; американская природа, горы, и среди
всего этого изгнанник, похитивший свою возлюбленную.
Все предметы, около которых обыкновенно вертится разговор в начале знакомства, истощились. Граф начал шутить. Он шутил умно: в его шутках — ни малейшей принужденности, ни претензии на остроумие, а так что-то занимательное, какая-то особенная способность забавно рассказать даже не анекдот, а просто новость, случай, или
одним неожиданным словом серьезную вещь превратить в смешную.
— Нет! — говорил он, — кончите эту пытку сегодня; сомнения,
одно другого чернее, волнуют мой ум, рвут на части сердце. Я измучился; я думаю, у меня лопнет грудь от напряжения… мне нечем увериться в своих подозрениях; вы должны решить
все сами; иначе я никогда не успокоюсь.
— Сжальтесь надо мной! — начал он опять, — посмотрите на меня: похож ли я на себя?
все пугаются меня, не узнают…
все жалеют, вы
одни только…
— Я спрашиваю: заменил ли меня кто-нибудь в вашем сердце?
Одно слово — да или нет — решит
все; долго ли сказать!
Не удалась
одна любовь, оно только замирает, молчит до другой; в другой помешали, разлучили — способность любить опять останется неупотребленной до третьего, до четвертого раза, до тех пор, пока наконец сердце не положит
всех сил своих в
одной какой-нибудь счастливой встрече, где ничто не мешает, а потом медленно и постепенно охладеет.
— Какой? — отвечал Александр, — я бы потребовал от нее первенства в ее сердце. Любимая женщина не должна замечать, видеть других мужчин, кроме меня;
все они должны казаться ей невыносимы. Я
один выше, прекраснее, — тут он выпрямился, — лучше, благороднее
всех. Каждый миг, прожитый не со мной, для нее потерянный миг. В моих глазах, в моих разговорах должна она почерпать блаженство и не знать другого…
Она взглянула на роскошную мебель и на
все игрушки и дорогие безделки своего будуара — и
весь этот комфорт, которым у других заботливая рука любящего человека окружает любимую женщину, показался ей холодною насмешкой над истинным счастьем. Она была свидетельницею двух страшных крайностей — в племяннике и муже.
Один восторжен до сумасбродства, другой — ледян до ожесточения.
— Мы очень умны: как нам заниматься такими мелочами? Мы ворочаем судьбами людей. Смотрят что у человека в кармане да в петлице фрака, а до остального и дела нет. Хотят, чтоб и
все были такие! Нашелся между ними
один чувствительный, способный любить и заставить любить себя…
— Только деньги на уме! Он готов был бы отдать
все деньги за
одно приветливое слово друга.
«Любить — значит не принадлежать себе, перестать жить для себя, перейти в существование другого, сосредоточить на
одном предмете
все человеческие чувства — надежду, страх, горесть, наслаждение; любить — значит жить в бесконечном…»
В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения — присутствие и отсутствие, на два времени года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии
вся прелесть того и другого помрачается; в целом мире видеть только
одно существо и в этом существе заключать вселенную…
— Измена в любви, какое-то грубое, холодное забвение в дружбе… Да и вообще противно, гадко смотреть на людей, жить с ними!
Все их мысли, слова, дела —
все зиждется на песке. Сегодня бегут к
одной цели, спешат, сбивают друг друга с ног, делают подлости, льстят, унижаются, строят козни, а завтра — и забыли о вчерашнем и бегут за другим. Сегодня восхищаются
одним, завтра ругают; сегодня горячи, нежны, завтра холодны… нет! как посмотришь — страшна, противна жизнь! А люди!..
— Сейчас, сейчас, кончу — еще
одно, последнее сказанье! […еще
одно последнее сказанье — из «Бориса Годунова» А.С. Пушкина] Ты сказал, что исполняешь
все, чего требуют от тебя твои обязанности к другим?
—
Все испытывают эти вещи, — продолжал Петр Иваныч, обращаясь к племяннику, — кого не трогают тишина или там темнота ночи, что ли, шум дубравы, сад, пруды, море? Если б это чувствовали
одни художники, так некому было бы понимать их. А отражать
все эти ощущения в своих произведениях — это другое дело: для этого нужен талант, а его у тебя, кажется, нет. Его не скроешь: он блестит в каждой строке, в каждом ударе кисти…
—
Все еще не понимаешь! А затем, мой милый, что он сначала будет с ума сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует
одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
Но ни в
одном взгляде, ни в движении, ни в слове нельзя было угадать мысли или характера Петра Иваныча — так
все прикрыто было в нем светскостью и искусством владеть собой.
Какая отрада, какое блаженство, — думал Александр, едучи к ней от дяди, — знать, что есть в мире существо, которое, где бы ни было, что бы ни делало, помнит о нас, сближает
все мысли, занятия, поступки, —
все к
одной точке и
одному понятию — о любимом существе!
Все удивились; осторожно развернули
одну книгу, понюхали, потом бросили и потребовали чего-нибудь поновее.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот,
все эти чиновные и умные люди, ни
один не скажет, какой это консул там… или в котором году были олимпийские игры, стало быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только было видно, что учился.
Вглядываясь в жизнь, вопрошая сердце, голову, он с ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни
одной мечты, ни
одной розовой надежды:
все уже было назади; туман рассеялся; перед ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет:
все химера — а живи!
Один служит отлично, пользуется почетом, известностью, как хороший администратор; другой обзавелся семьей и предпочитает тихую жизнь
всем суетным благам мира, никому не завидуя, ничего не желая; третий… да что?
все,
все как-то пристроились, основались и идут по своему ясному и угаданному пути.
Теперь он желал только
одного: забвения прошедшего, спокойствия, сна души. Он охлаждался более и более к жизни, на
все смотрел сонными глазами. В толпе людской, в шуме собраний он находил скуку, бежал от них, а скука за ним.
«Их так много, этих ничтожных людей, — говорил он себе с некоторым беспокойством, — а я
один: неужели…
все они… пусты… неправы… а я?..»
Адуева смутило это неожиданное явление. Он выпустил из рук палку, щука бухнулась в воду, грациозно вильнула хвостом и умчалась в глубь, увлекая за собой лесу.
Все это сделалось в
одно мгновение.
—
Один покажет вам, — говорил он, — цветок и заставит наслаждаться его запахом и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут и красота, и благоухание… Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок, и вы забудете, что есть и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми и между сочувствием к ним. Не ищите же яду, не добирайтесь до начала
всего, что делается с нами и около нас; не ищите ненужной опытности: не она ведет к счастью.
Артист поднял смычок и —
все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в
одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась, нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
— Будьте опять прежним Александром, хоть на
одну минуту. Расскажите, поверьте мне
все…
— Смотрите, Александр, — живо перебила тетка, — вы в
одну минуту изменились: у вас слезы на глазах; вы еще
все те же; не притворяйтесь же, не удерживайте чувства, дайте ему волю…