Неточные совпадения
История об Аграфене и Евсее
была уж старая история в доме. О ней, как обо всем на свете, поговорили, позлословили их обоих, а потом, так же как и обо всем, замолчали. Сама барыня привыкла видеть их вместе, и они блаженствовали целые десять
лет. Многие ли в итоге
годов своей жизни начтут десять счастливых? Зато вот настал и миг утраты! Прощай, теплый угол, прощай, Аграфена Ивановна, прощай, игра в дураки, и кофе, и водка, и наливка — все прощай!
Вон с тех полей одной ржи до пятисот четвертей сберем; а вон и пшеничка
есть, и гречиха; только гречиха нынче не то, что прошлый
год: кажется, плоха
будет.
Как назвать Александра бесчувственным за то, что он решился на разлуку? Ему
было двадцать
лет. Жизнь от пелен ему улыбалась; мать лелеяла и баловала его, как балуют единственное чадо; нянька все
пела ему над колыбелью, что он
будет ходить в золоте и не знать горя; профессоры твердили, что он пойдет далеко, а по возвращении его домой ему улыбнулась дочь соседки. И старый кот, Васька,
был к нему, кажется, ласковее, нежели к кому-нибудь в доме.
Ты
будешь аккуратно получать от меня две тысячи пятьсот рублей в
год.
Тот, про которого говорится,
был таков: у него душ двадцать заложенных и перезаложенных; живет он почти в избе или в каком-то странном здании, похожем с виду на амбар, — ход где-то сзади, через бревна, подле самого плетня; но он
лет двадцать постоянно твердит, что с будущей весной приступит к стройке нового дома.
Нет человека из его знакомых, который бы у него отобедал, отужинал или
выпил чашку чаю, но нет также человека, у которого бы он сам не делал этого по пятидесяти раз в
год.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя, так же как и этот, двадцати
лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать
лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
Он
был не стар, а что называется «мужчина в самой поре» — между тридцатью пятью и сорока
годами.
По крайней мере в его манере скрывать настоящие
лета не видно
было суетной претензии нравиться прекрасному полу.
Тут кстати Адуев вспомнил, как, семнадцать
лет назад, покойный брат и та же Анна Павловна отправляли его самого. Они, конечно, не могли ничего сделать для него в Петербурге, он сам нашел себе дорогу… но он вспомнил ее слезы при прощанье, ее благословения, как матери, ее ласки, ее пироги и, наконец, ее последние слова: «Вот, когда вырастет Сашенька — тогда еще трехлетний ребенок, — может
быть, и вы, братец, приласкаете его…» Тут Петр Иваныч встал и скорыми шагами пошел в переднюю…
— Тетушке твоей пора бы с
летами быть умнее, а она, я вижу, все такая же дура, как
была двадцать
лет тому назад…
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два
года — хоть куда! Если б еще этак
лет пять, так и того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне
пить чай, я дома
буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не
будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать
лет знакомы, все подопьют наливочки, может
быть, запоют хором песню…
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый
год без жалованья служил, а ты вдруг поступил на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а с наградой тысяча
будет. Прекрасно на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание на то, что у тебя перед глазами, а не заносись вон куда.
— Как так? В твои
лета не ужинать, когда можно! Да ты, я вижу, не шутя привыкаешь к здешнему порядку, даже уж слишком. Что ж, там все прилично
было? туалет, освещение…
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих — так, а то жени вот этакого молодца, как ты, — много
будет проку! в первый
год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе того… а без состояния так еще хуже!
есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там…
есть между этими девчонками преумные! Ну, так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои
лета эти глупости так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а то через
год! до тех пор она еще надует тебя…
Справедливость требует сказать, что она иногда на вздохи и стихи отвечала зевотой. И не мудрено: сердце ее
было занято, но ум оставался празден. Александр не позаботился дать ему пищи.
Год, назначенный Наденькою для испытания, проходил. Она жила с матерью опять на той же даче. Александр заговаривал о ее обещании, просил позволения поговорить с матерью. Наденька отложила
было до переезда в город, но Александр настаивал.
— Да неужели ты от любви так похудел? Какой срам! Нет: ты
был болен, а теперь начинаешь выздоравливать, да и пора! шутка ли,
года полтора тянется глупость. Еще немного, так, пожалуй, и я бы поверил неизменной и вечной любви.
— Твоя Варенька
была на двадцать процентов умнее тебя, когда предложила подождать
год.
В этом мире небо кажется чище, природа роскошнее; разделять жизнь и время на два разделения — присутствие и отсутствие, на два времени
года — весну и зиму; первому соответствует весна, зима второму, — потому что, как бы ни
были прекрасны цветы и чиста лазурь неба, но в отсутствии вся прелесть того и другого помрачается; в целом мире видеть только одно существо и в этом существе заключать вселенную…
— А оттого, что у этих зверей ты несколько
лет сряду находил всегда радушный прием: положим, перед теми, от кого эти люди добивались чего-нибудь, они хитрили, строили им козни, как ты говоришь; а в тебе им нечего
было искать: что же заставило их зазывать тебя к себе, ласкать?.. Нехорошо, Александр!.. — прибавил серьезно Петр Иваныч. — Другой за одно это, если б и знал за ними какие-нибудь грешки, так промолчал бы.
— Ну, хорошо; возьмем несветские. Я уж доказывал тебе, не знаю только, доказал ли, что к своей этой… как ее? Сашеньке, что ли? ты
был несправедлив. Ты полтора
года был у них в доме как свой: жил там с утра до вечера, да еще
был любим этой презренной девчонкой, как ты ее называешь. Кажется, это не презрения заслуживает…
Как, в свои
лета, позволив себе ненавидеть и презирать людей, рассмотрев и обсудив их ничтожность, мелочность, слабости, перебрав всех и каждого из своих знакомых, он забыл разобрать себя! Какая слепота! И дядя дал ему урок, как школьнику, разобрал его по ниточке, да еще при женщине; что бы ему самому оглянуться на себя! Как дядя должен выиграть в этот вечер в глазах жены! Это бы, пожалуй, ничего, оно так и должно
быть; но ведь он выиграл на его счет. Дядя имеет над ним неоспоримый верх, всюду и во всем.
Он теперь не то, что
был три
года назад.
«Я, на старости
лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять и тут, — с ума сошел! Вот я и произвел прилагаемую при сем повесть. Просмотрите ее, и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало
быть, не лгу».
Юлии Павловне
было двадцать три, двадцать четыре
года. Петр Иваныч угадал: она в самом деле
была слабонервна, но это не мешало ей
быть вместе очень хорошенькой, умной и грациозной женщиной. Только она
была робка, мечтательна, чувствительна, как бо́льшая часть нервных женщин. Черты лица нежные, тонкие, взгляд кроткий и всегда задумчивый, частию грустный — без причины или, если хотите, по причине нерв.
Итальянец и другой француз довершили ее воспитание, дав ее голосу и движениям стройные размеры, то
есть выучили танцевать,
петь, играть или, лучше, поиграть до замужества на фортепиано, но музыке не выучили. И вот она осьмнадцати
лет, но уже с постоянно задумчивым взором, с интересной бледностью, с воздушной талией, с маленькой ножкой, явилась в салонах напоказ свету.
Ну, вот хоть зарежь меня, а я говорю, что вон и этот, и тот, все эти чиновные и умные люди, ни один не скажет, какой это консул там… или в котором
году были олимпийские игры, стало
быть, учат так… потому что порядок такой! чтоб по глазам только
было видно, что учился.
Промелькнуло
лето, протащилась и скучная осень. Наступила другая зима. Свидания Адуева с Юлией
были так же часты.
— Не может
быть: одни интересы сменяются другими. Отчего ж у тебя прошли, а у других не проходят? Рано бы, кажется: тебе еще и тридцати
лет нет…
«Что могло увлечь его? Пленительных надежд, беспечности — нет! он знал все, что впереди. Почет, стремление по пути честей? Да что ему в них. Стоит ли, для каких-нибудь двадцати, тридцати
лет, биться как рыба об лед? И греет ли это сердце? Отрадно ли душе, когда тебе несколько человек поклонятся низко, а сами подумают, может
быть: „Черт бы тебя взял!“
Девушка между тем успела разглядеть, что Александр
был совсем другого рода человек, нежели Костяков. И костюм Александра
был не такой, как Костякова, и талия, и
лета, и манеры, да и все. Она быстро заметила в нем признаки воспитания, на лице прочла мысль; от нее не ускользнул даже и оттенок грусти.
— Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие
лета? когда я должен
был понимать ее только с светлой стороны.
— Да; но вы не дали мне обмануться: я бы видел в измене Наденьки несчастную случайность и ожидал бы до тех пор, когда уж не нужно
было бы любви, а вы сейчас подоспели с теорией и показали мне, что это общий порядок, — и я, в двадцать пять
лет, потерял доверенность к счастью и к жизни и состарелся душой. Дружбу вы отвергали, называли и ее привычкой; называли себя, и то, вероятно, шутя, лучшим моим другом, потому разве, что успели доказать, что дружбы нет.
Александр
был растроган; он не мог сказать ни слова. Прощаясь с дядей, он простер
было к нему объятия, хоть и не так живо, как восемь
лет назад. Петр Иваныч не обнял его, а взял только его за обе руки и пожал их крепче, нежели восемь
лет назад. Лизавета Александровна залилась слезами.
Я здесь восемь
лет стоял лицом к лицу с современною жизнью, но спиною к природе, и она отвернулась от меня: я утратил жизненные силы и состарился в двадцать девять
лет; а
было время…
— Я не могу рассказать отчего… всего не перескажешь, что
было в восемь
лет… может
быть, и здоровье немного, расстроилось…
Так прошло
года полтора. Все бы хорошо, но Александр к концу этого срока стал опять задумываться. Желаний у него не
было никаких, а какие и
были, так их немудрено
было удовлетворить: они не выходили из пределов семейной жизни. Ничто его не тревожило: ни забота, ни сомнение, а он скучал! Ему мало-помалу надоел тесный домашний круг; угождения матери стали докучны, а Антон Иваныч опротивел; надоел и труд, и природа не пленяла его.
— А может
быть, и ничего нет. Подозрительных симптомов решительно никаких! Это так… вы засиделись слишком долго здесь в этом болотистом климате. Ступайте на юг: освежитесь, наберитесь новых впечатлений и посмотрите, что
будет.
Лето проживите в Киссингене, возьмите курс вод, а осень в Италии, зиму в Париже: уверяю вас, что накопления слизей, раздражительности… как не бывало!
И не убьет ли ее окончательно оскорбленная гордость, когда она заметит, что то, что несколько
лет назад
было бы волшебным напитком для нее, подносится ей теперь как лекарство?
— Ты знаешь, Лиза, — сказал он, — какую роль я играю в службе: я считаюсь самым дельным чиновником в министерстве. Нынешний
год буду представлен в тайные советники и, конечно, получу. Не думай, чтоб карьера моя кончилась этим: я могу еще идти вперед… и пошел бы…
—
Лет десять или двенадцать назад однажды ты, я помню, вот этак же вбежал ко мне, — заметил Петр Иваныч, — еще разбил у меня что-то… тогда я сразу догадался, что ты влюблен, а теперь… ужели опять? Нет, не может
быть: ты слишком умен, чтоб…
— Ну, так ты женишься? — сказал Петр Иваныч. — Вот теперь пора, с богом! А то хотел
было в двадцать три
года.
— Вот, ma tante, — сказал он, — доказательство, что дядюшка не всегда
был такой рассудительный, насмешливый и положительный человек. И он ведал искренние излияния и передавал их не на гербовой бумаге, и притом особыми чернилами. Четыре
года таскал я этот лоскуток с собой и все ждал случая уличить дядюшку. Я
было и забыл о нем, да вы же сами напомнили.
— Нет, не таким, — отвечала Лизавета Александровна, — как десять
лет, а как четыре
года назад: помните, какое письмо вы написали ко мне из деревни? Как вы хороши
были там!