Неточные совпадения
— Разве
я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он сказал, то и свято.
Ты приласкайся к нему: он
любит пожурить…
—
Я думала,
ты утешишь
меня.
Мне так было скучно одной и страшно… — Она вздрогнула и оглянулась около себя. — Книги твои все прочла, вон они, на стуле, — прибавила она. — Когда будешь пересматривать, увидишь там мои заметки карандашом;
я подчеркивала все места, где находила сходство… как
ты и
я…
любили… Ох, устала, не могу говорить… — Она остановилась, смочила языком горячие губы. — Дай
мне пить, вон там, на столе!
— Какой
ты нехороший стал… — сказала она, оглядывая его, — нет, ничего, живет! загорел только! Усы
тебе к лицу. Зачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка,
я не
люблю… Э, э! Кое-где седые волоски: что это, батюшка мой, рано стареться начал!
— Не
люблю, не
люблю, когда
ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. —
Ты во что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек, что ни говори: узнает, что
ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И
меня осудит, если
я соглашусь взять:
ты сирота…
— Марфенька!
Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить.
Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— Скажи:
ты любишь меня, — спросил Райский, — по-прежнему?
— Да, это правда: надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и
ты хороша: вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, —
любит меня, как дай Бог, чтоб всякого так
любила жена…
— Кто? — повторил Козлов, — учитель латинского и греческого языков.
Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как
ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А
ты кто? Ведь
ты художник, артист? Что же
ты удивляешься, что
я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника…
— Что ей
меня доставать?
Я такой маленький человек, что она и не заметит
меня. Есть у
меня книги, хотя и не мои… (он робко поглядел на Райского). Но
ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она
меня любит…
— Разве
я не угождаю
тебе? Кого
я ждала неделю, почти не спала? Заботилась готовить, что
ты любишь, хлопотала, красила, убирала комнаты и новые рамы вставила, занавески купила шелковые…
— Да как же это, — говорила она, — счеты рвал, на письма не отвечал, имение бросил, а тут вспомнил, что
я люблю иногда рано утром одна напиться кофе: кофейник привез, не забыл, что чай
люблю, и чаю привез, да еще платье! Баловник, мот! Ах, Борюшка, Борюшка, ну, не странный ли
ты человек!
— Славный! — повторил Райский, приглаживая ей волосы на висках, — и
ты славная! Как жаль, что
я стар, Марфенька: как бы
я любил тебя! — тихо прибавил он, притянув ее немного к себе.
—
Я ошибся: не про
тебя то, что говорил
я. Да, Марфенька,
ты права: грех хотеть того, чего не дано, желать жить, как живут эти барыни, о которых в книгах пишут. Боже
тебя сохрани меняться, быть другою!
Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством, ищи веселого окончания и в книжках, и в своей жизни…
Здесь все мешает ему. Вон издали доносится до него песенка Марфеньки: «Ненаглядный
ты мой, как
люблю я тебя!» — поет она звонко, чисто, и никакого звука любви не слышно в этом голосе, который вольно раздается среди тишины в огороде и саду; потом слышно, как она беспечно прервала пение и тем же тоном, каким пела, приказывает из окна Матрене собрать с гряд салату, потом через минуту уж звонко смеется в толпе соседних детей.
Иногда он как будто и расшевелит ее, она согласится с ним, выслушает задумчиво, если он скажет ей что-нибудь «умное» или «мудреное», а через пять минут, он слышит, ее голос где-нибудь вверху уже поет: «Ненаглядный
ты мой, как
люблю я тебя», или рисует она букет цветов, семейство голубей, портрет с своего кота, а не то примолкнет, сидя где-нибудь, и читает книжку «с веселым окончанием» или же болтает неумолкаемо и спорит с Викентьевым.
«Или страсть подай
мне, — вопил он бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках бабушки в жаркие летние ночи, — страсть полную, в которой
я мог бы погибнуть, —
я готов, — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно, от кого письмо и кого
ты любишь, давно ли
любишь, невозвратно ли
любишь — тогда
я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!»
— Да, в самом деле! То-то
я все замечаю, что Па-шутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфеньки тоже, рты черные…
Ты не
любишь варенья, Вера?
— Сделать то, что
я сказал сейчас, то есть признаться, что
ты любишь, и сказать, от кого письмо на синей бумаге! это — второй выход…
— И не надо!
Ты скажи,
любишь ли
ты и от кого письмо: это будет все равно, что
ты умерла для
меня.
— Разве
я запретил бы
тебе любить кого-нибудь? если б
ты выбрала хоть… Нила Андреича —
мне все равно!
Мне нужно имя, чтоб только убедиться в истине и охладеть.
Я знаю,
мне сейчас сделается скучно, и
я уеду…
— Как кому? Марфеньке советовал
любить, не спросясь бабушки: сам посуди, хорошо ли это?
Я даже не ожидала от
тебя! Если
ты сам вышел из повиновения у
меня, зачем же смущать бедную девушку?
— Вера — молчи, ни слова больше! Если
ты мне скажешь теперь, что
ты любишь меня, что
я твой идол, твой бог, что
ты умираешь, сходишь с ума по
мне —
я всему поверю, всему — и тогда…
—
Ты…
ты сама позволяешь
мне любить тебя — блаженствовать, безумствовать, жить… Вера, Вера!
—
Я вовсе
тебя не
люблю, отстань, волчонок! — крикнула она, сбоку посмотрев на него.
— С другой бы, может быть, так и надо сделать, а не с ней, — продолжала Татьяна Марковна. —
Тебе, сударь, надо было тихонько сказать
мне, а
я бы сумела, лучше
тебя, допытаться у нее,
любит она или нет? А
ты сам вздумал…
— Вы хотите, чтоб
я поступил, как послушный благонравный мальчик, то есть съездил бы к
тебе, маменька, и спросил твоего благословения, потом обратился бы к вам, Татьяна Марковна, и просил бы быть истолковательницей моих чувств, потом через вас получил бы да и при свидетелях выслушал бы признание невесты, с глупой рожей поцеловал бы у ней руку, и оба, не смея взглянуть друг на друга, играли бы комедию,
любя с позволения старших…
— Разве
я тебя меньше
люблю? Может быть, у
меня сердце больше болит по
тебе.
Через час после его отъезда она по-прежнему уже пела: Ненаглядный
ты мой, как
люблю я тебя!
— Или еще лучше, приходи по четвергам да по субботам вечером: в эти дни
я в трех домах уроки даю. Почти в полночь прихожу домой. Вот
ты и пожертвуй вечер, поволочись немного, пококетничай! Ведь
ты любишь болтать с бабами! А она только
тобой и бредит…
— Так нужно —
я люблю тебя.
—
Я тебе сказал, что во
мне не может умереть надежда, пока
я не знаю, что
ты не свободна,
любишь кого-нибудь…
— Оставим это.
Ты меня не
любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет,
я уеду, и
ты никогда не услышишь обо
мне. Дай
мне руку, скажи дружески, кто учил
тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет на синей бумаге!..
— Сам знаю, что глупо спрашивать, а хочется знать. Кажется,
я бы… Ах, Вера, Вера, — кто же даст
тебе больше счастья, нежели
я? Почему же
ты ему веришь, а
мне нет?
Ты меня судила так холодно, так строго, а кто
тебе сказал, что тот, кого
ты любишь, даст
тебе счастья больше, нежели на полгода? — Почему
ты веришь?
— К чему этот злой смех и за что? Чем
я заслужил его? Тем, что страстно
люблю, глупо верю и рад умереть за
тебя…
— Теперь
я понимаю, — заметил он, — но
я не знал, что
ты так
любил ее.
Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян…
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого…
я никогда бы и не понял.
Я думал, что
я люблю древних людей, древнюю жизнь, а
я просто
любил… живую женщину; и
любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и
тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее
любил! А теперь это все опротивело,
я бы готов хоть к полюсу уехать… Да,
я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
— А
ты спрашиваешь, принял ли бы
я ее! Боже мой! Как принял бы — и как
любил бы — она бы узнала это теперь… — добавил он.
Я начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали ли их где-нибудь уединенно гуляющих, или перехватили письмо, в коем сказано: «
люблю, мол,
тебя» — или раздался преступный поцелуй среди дуэтов Россини и Беллини.
— Скажи
мне, кого
ты любишь, все обстоятельства, имя!..
— Ведь не
любишь же
ты меня в самом деле.
Ты знаешь, что
я не верю твоей кокетливой игре, — и настолько уважаешь
меня, что не станешь уверять серьезно…
Я, когда не в горячке, вижу, что
ты издеваешься надо
мной: зачем и за что?
— Какой роскошный букет! — сказала Марфенька, тая от восторга и нюхая цветы. — А что же это такое? — вдруг прибавила она, чувствуя под букетом в руке что-то твердое. Это был изящный porte-bouquet, убранный жемчугом, с ее шифром. — Ах, Верочка, и
ты, и
ты!.. Что это, как вы все
меня любите!.. — говорила она, собираясь опять заплакать, — и
я ведь вас всех
люблю… как
люблю, Господи!.. Да как же и когда вы узнаете это;
я не умею даже сказать!..
— Удар твой… сделал
мне боль на одну минуту. Потом
я поняла, что он не мог быть нанесен равнодушной рукой, и поверила, что
ты любишь меня… Тут только представилось
мне, что
ты вытерпел в эти недели, вчера… Успокойся,
ты не виноват, мы квиты…
«
Мне разрешено уехать, но
я не могу теперь оставить
тебя, это было бы нечестно… Можно подумать, что
я торжествую и что
мне уже легко уехать:
я не хочу, чтобы
ты так думала… Не могу оставить потому, что
ты любишь меня…»
— Это
я знаю. Но он предлагает… венчаться, хочет остаться здесь. Может быть… если будет человеком, как все… если
любит тебя… — говорила Татьяна Марковна боязливо, — если
ты… надеешься на счастье…
—
Я хотела просить Ивана Иваныча, — продолжала Вера, — но
ты знаешь сама, как он
любит меня, какие надежды были у него… Сводить его с человеком, который все это уничтожил, — нельзя!
— Брат, — сказала она, —
ты рисуешь
мне не Ивана Ивановича:
я знаю его давно, — а самого себя. Лучше всего то, что сам не подозреваешь, что выходит недурно и твой собственный портрет. И
меня тут же хвалишь, что угадала в Тушине человека! Но это нетрудно! Бабушка его тоже понимает и
любит, и все здесь…
— Непременно, Вера! Сердце мое приютилось здесь:
я люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка,
ты и Марфенька —
я унесу вас везде с собой — а теперь не держите
меня! Фантазия тянет
меня туда, где…
меня нет! У
меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год
я сделаю… твою статую — из мрамора…