Неточные совпадения
— Нет,
ты постой, постой, — сказал он. —
Ты пойми, что это для
меня вопрос жизни и смерти.
Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем
я не могу говорить об этом, как с
тобою. Ведь вот мы с
тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но
я знаю, что
ты меня любишь и понимаешь, и от этого
я тебя ужасно
люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
— Хорошо
тебе так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта — не ответ. Что ж делать,
ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а
ты полн жизни.
Ты не успеешь оглянуться, как
ты уже чувствуешь, что
ты не можешь
любить любовью жену, как бы
ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь, и
ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
— Да,
я его знаю.
Я не могла без жалости смотреть на него. Мы его обе знаем. Он добр, но он горд, а теперь так унижен. Главное, что
меня тронуло… — (и тут Анна угадала главное, что могло тронуть Долли) — его мучают две вещи: то, что ему стыдно детей, и то, что он,
любя тебя… да, да,
любя больше всего на свете, — поспешно перебила она хотевшую возражать Долли, — сделал
тебе больно, убил
тебя. «Нет, нет, она не простит», всё говорит он.
— А эта женщина, — перебил его Николай Левин, указывая на нее, — моя подруга жизни, Марья Николаевна.
Я взял ее из дома, — и он дернулся шеей, говоря это. — Но
люблю ее и уважаю и всех, кто
меня хочет знать, — прибавил он, возвышая голос и хмурясь, — прошу
любить и уважать ее. Она всё равно что моя жена, всё равно. Так вот,
ты знаешь, с кем имеешь дело. И если думаешь, что
ты унизишься, так вот Бог, а вот порог.
— Помни, Анна: что
ты для
меня сделала,
я никогда не забуду. И помни, что
я любила и всегда буду
любить тебя, как лучшего друга!
— Анна, ради Бога не говори так, — сказал он кротко. — Может быть,
я ошибаюсь, но поверь, что то, что
я говорю,
я говорю столько же за себя, как и за
тебя.
Я муж твой и
люблю тебя.
— Позволь, дай договорить
мне.
Я люблю тебя. Но
я говорю не о себе; главные лица тут — наш сын и
ты сама. Очень может быть, повторяю,
тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением. В таком случае
я прошу
тебя извинить
меня. Но если
ты сама чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то
я тебя прошу подумать и, если сердце
тебе говорит, высказать
мне…
—
Ты ведь не признаешь, чтобы можно было
любить калачи, когда есть отсыпной паек, — по твоему, это преступление; а
я не признаю жизни без любви, — сказал он, поняв по своему вопрос Левина. Что ж делать,
я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия…
— Ну, послушай однако, — нахмурив свое красивое умное лицо, сказал старший брат, — есть границы всему. Это очень хорошо быть чудаком и искренним человеком и не
любить фальши, —
я всё это знаю; но ведь то, что
ты говоришь, или не имеет смысла или имеет очень дурной смысл. Как
ты находишь неважным, что тот народ, который
ты любишь, как
ты уверяешь…
— Сережа, — сказала она, как только гувернантка вышла из комнаты, — это дурно, но
ты не будешь больше делать этого?
Ты любишь меня?
—
Ты сказал, чтобы всё было, как было.
Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть,
ты больше числом знал женщин, чем
я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но
я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую
ты любишь,
ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы
ты знал их тысячи.
―
Я не защищаю,
мне совершенно всё равно; но
я думаю, что если бы
ты сам не
любил этих удовольствий, то
ты мог бы отказаться. А
тебе доставляет удовольствие смотреть на Терезу в костюме Евы…
― Скоро, скоро.
Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы
ты знал, как
мне оно тяжело, что бы
я дала за то, чтобы свободно и смело
любить тебя!
Я бы не мучалась и
тебя не мучала бы своею ревностью… И это будет скоро, но не так, как мы думаем.
— Это ужасно! — сказал Степан Аркадьич, тяжело вздохнув. —
Я бы одно сделал, Алексей Александрович. Умоляю
тебя, сделай это! — сказал он. — Дело еще не начато, как
я понял. Прежде чем
ты начнешь дело, повидайся с моею женой, поговори с ней. Она
любит Анну как сестру,
любит тебя, и она удивительная женщина. Ради Бога поговори с ней! Сделай
мне эту дружбу,
я умоляю
тебя!
— Это можно завтра, завтра, и больше ничего! Ничего, ничего, молчание! — сказал Левин и, запахнув его еще раз шубой, прибавил: —
я тебя очень
люблю! Что же, можно
мне быть в заседании?
— Неужели это правда? — сказал он наконец глухим голосом. —
Я не могу верить, что
ты любишь меня!
— То, что
я тысячу раз говорил и не могу не думать… то, что
я не стою
тебя.
Ты не могла согласиться выйти за
меня замуж.
Ты подумай.
Ты ошиблась.
Ты подумай хорошенько.
Ты не можешь
любить меня… Если… лучше скажи, — говорил он, не глядя на нее. —
Я буду несчастлив. Пускай все говорят, что̀ хотят; всё лучше, чем несчастье… Всё лучше теперь, пока есть время…
— Да, если
ты не
любишь меня.
—
Я думаю, что
ты не можешь
любить меня. За что
ты можешь
любить меня?
— Во-первых, не качайся, пожалуйста, — сказал Алексей Александрович. — А во вторых, дорога не награда, а труд. И
я желал бы, чтобы
ты понимал это. Вот если
ты будешь трудиться, учиться для того, чтобы получить награду, то труд
тебе покажется тяжел; но когда
ты трудишься (говорил Алексей Александрович, вспоминая, как он поддерживал себя сознанием долга при скучном труде нынешнего утра, состоявшем в подписании ста восемнадцати бумаг),
любя труд,
ты в нем найдешь для себя награду.
—
Ты знаешь, Алексей, — сказала она, выслушав его, — как
я люблю тебя и как готова всё для
тебя сделать; но
я молчала, потому что знала, что не могу
тебе и Анне Аркадьевне быть полезною, — сказала она, особенно старательно выговорив «Анна Аркадьевна».
— Сережа, друг мой, — сказала она, —
люби его, он лучше и добрее
меня, и
я пред ним виновата. Когда
ты вырастешь,
ты рассудишь.
—
Я ненавижу твое спокойствие.
Ты не должен был доводить
меня до этого. Если бы
ты любил меня…
— Да, если бы
ты любил меня, как
я, если бы
ты мучался, как
я… — сказала она, с выражением испуга взглядывая на него.
— Третье, чтоб она его
любила. И это есть… То есть это так бы хорошо было!.. Жду, что вот они явятся из леса, и всё решится.
Я сейчас увижу по глазам.
Я бы так рада была! Как
ты думаешь, Долли?
— Ну нет, он
тебя так
любит, и
мне это всегда так приятно, что мои
тебя любят…
— Нет,
я чувствую и особенно теперь:
ты виновата, — сказал он, прижав ее руку, — что это не то.
Я делаю это так, слегка. Если б
я мог
любить всё это дело, как
я люблю тебя… а то
я последнее время делаю как заданный урок.
—
Я ничего не считаю, — сказала она, — а всегда
любила тебя, а если
любишь, то
любишь всего человека, какой он есть, а не каким
я хочу, чтоб он был.
— Для
тебя, для других, — говорила Анна, как будто угадывая ее мысли, — еще может быть сомнение; но для
меня…
Ты пойми,
я не жена; он
любит меня до тех пор, пока
любит. И что ж, чем же
я поддержу его любовь? Вот этим?
Ты пойми, что
я люблю, кажется, равно, но обоих больше себя, два существа — Сережу и Алексея.
— Только эти два существа
я люблю, и одно исключает другое.
Я не могу их соединить, а это
мне одно нужно. А если этого нет, то всё равно. Всё, всё равно. И как-нибудь кончится, и потому
я не могу, не
люблю говорить про это. Так
ты не упрекай
меня, не суди
меня ни в чем.
Ты не можешь со своею чистотой понять всего того, чем
я страдаю.
— Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал мальчишкой;
я это
люблю,—сказал Степан Аркадьич.—Да
ты помнишь
меня?
— Для
тебя это не имеет смысла, потому что до
меня тебе никакого дела нет.
Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что
меня занимало здесь, — Ганна.
Ты говоришь, что это притворство.
Ты ведь говорил вчера, что
я не
люблю дочь, а притворяюсь, что
люблю эту Англичанку, что это ненатурально;
я бы желала знать, какая жизнь для
меня здесь может быть натуральна!
— Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое место, где должна быть любовь. А если
ты больше не
любишь меня, то лучше и честнее это сказать.
— Брось
меня, брось! — выговаривала она между рыданьями. —
Я уеду завтра…
Я больше сделаю. Кто
я? развратная женщина. Камень на твоей шее.
Я не хочу мучать
тебя, не хочу!
Я освобожу
тебя.
Ты не
любишь,
ты любишь другую!
— Ну,
я рада, что
ты начинаешь
любить его, — сказала Кити мужу, после того как она с ребенком у груди спокойно уселась на привычном месте. —
Я очень рада. А то это
меня уже начинало огорчать.
Ты говорил, что ничего к нему не чувствуешь.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Цветное!.. Право, говоришь — лишь бы только наперекор. Оно
тебе будет гораздо лучше, потому что
я хочу надеть палевое;
я очень
люблю палевое.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже
любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они
мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у
меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Я не
люблю церемонии. Напротив,
я даже стараюсь всегда проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз
меня приняли даже за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который
мне очень знаком, говорит
мне: «Ну, братец, мы
тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Так как
я знаю, что за
тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что
ты человек умный и не
любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую
тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
Не так ли, благодетели?» // — Так! — отвечали странники, // А про себя подумали: // «Колом сбивал их, что ли,
ты // Молиться в барский дом?..» // «Зато, скажу не хвастая, //
Любил меня мужик!