Неточные совпадения
Никогда не
чувствовал он подобной потребности, да и
в других не признавал ее, а глядел на них, на этих других, покойно, равнодушно, с весьма приличным выражением
в лице и взглядом, говорившим: «Пусть-де их
себе, а я не поеду».
Она была из старинного богатого дома Пахотиных. Матери она лишилась еще до замужества, и батюшка ее, состоявший
в полном распоряжении супруги,
почувствовав себя на свободе, вдруг спохватился, что молодость его рано захвачена была женитьбой и что он не успел пожить и пожуировать.
Он и знание — не знал, а как будто видел его у
себя в воображении, как
в зеркале, готовым,
чувствовал его и этим довольствовался; а узнавать ему было скучно, он отталкивал наскучивший предмет прочь, отыскивая вокруг нового, живого, поразительного, чтоб
в нем самом все играло, билось, трепетало и отзывалось жизнью на жизнь.
— Вы влюблены
в этого итальянца,
в графа Милари — да? — спросил он и погрузил
в нее взгляд и
чувствовал сам, что бледнеет, что одним мигом как будто взвалил тысячи пуд
себе на плечи.
Он
почувствовал себя почти преступником, что, шатаясь по свету,
в холостой, бесприютной жизни своей, искал привязанностей, волоча сердце и соря чувствами, гоняясь за запретными плодами, тогда как здесь сама природа уготовила ему теплый угол, симпатии и счастье.
Леонтий, как изваяние, вылился весь окончательно
в назначенный ему образ, угадал свою задачу и окаменел навсегда. Райский искал чего-нибудь другого, где бы он мог не каменеть, не слыша и не
чувствуя себя.
— Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы
чувствовали, что он близко, что
в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите
в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе…
Никто не
чувствует себя человеком за этим делом, и никто не вкладывает
в свой труд человеческого, сознательного уменья, а все везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута.
На другой день Райский
чувствовал себя веселым и свободным от всякой злобы, от всяких претензий на взаимность Веры, даже не нашел
в себе никаких следов зародыша любви.
Не знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них
в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их
в сад, где они,
почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать, только прутья от кустов полетели
в стороны,
в ожидании, пока позовут завтракать.
Райский вошел
в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он
почувствовал себя в том положении,
в каком
чувствует себя приезжий актер, первый раз являясь на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание на него.
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский
чувствовал себя свободным «от любви».
В любовь свою он не верил и относил все к раздражению воображения и любопытства.
У него даже мелькнула мысль передать ей, конечно
в приличной и доступной ей степени и форме, всю длинную исповедь своих увлечений, поставить на неведомую ей высоту Беловодову, облить ее блеском красоты, женской прелести, так, чтобы бедная Вера
почувствовала себя просто Сандрильоной [Золушкой (фр. Cendrillon).] перед ней, и потом поведать о том, как и эта красота жила только неделю
в его воображении.
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и
чувствовала себя точно
в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и я его боюсь, как боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает
себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он
чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился
в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся
в зелени,
в цветах, не
чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой лета.
Все ушли и уехали к обедне. Райский, воротясь на рассвете домой, не узнавая сам
себя в зеркале,
чувствуя озноб, попросил у Марины стакан вина, выпил и бросился
в постель.
У него сердце сжалось от этих простых слов; он
почувствовал, что он
в самом деле «бедный». Ему было жаль
себя, а еще больше жаль Веры.
Наконец Тит Никоныч расшаркался, поцеловал у ней руку и уехал. Бабушка велела готовить постель и не глядела на Райского. Она сухо пожелала ему «покойной ночи»,
чувствуя себя глубоко оскорбленной и
в сердце, и
в самолюбии.
Она опять походила на старый женский фамильный портрет
в галерее, с суровой важностью, с величием и уверенностью
в себе, с лицом, истерзанным пыткой, и с гордостью, осилившей пытку. Вера
чувствовала себя жалкой девочкой перед ней и робко глядела ей
в глаза, мысленно меряя свою молодую, только что вызванную на борьбу с жизнью силу — с этой старой, искушенной
в долгой жизненной борьбе, но еще крепкой, по-видимому, несокрушимой силой.
И вот ей не к кому обратиться! Она на груди этих трех людей нашла защиту от своего отчаяния, продолжает находить мало-помалу потерянную уверенность
в себе,
чувствует возвращающийся
в душу мир.
Прежде Вера прятала свои тайны, уходила
в себя, царствуя безраздельно
в своем внутреннем мире, чуждаясь общества,
чувствуя себя сильнее всех окружающих. Теперь стало наоборот. Одиночность сил, при первом тяжелом опыте, оказалась несостоятельною.
Она поплатилась своей гордостью и вдруг
почувствовала себя,
в минуту бури, бессильною, а когда буря ушла — жалкой, беспомощной сиротой, и протянула, как младенец, руки к людям.
Ему все еще хотелось удержаться
в позиции и удалиться с некоторым достоинством, сохраняя за
собой право не давать ответа. Но Тушин уже знал, что другого ответа быть не может. Марк
чувствовал это и стал отступать постепенно.
«Нет, это не ограниченность
в Тушине, — решал Райский, — это — красота души, ясная, великая! Это само благодушие природы, ее лучшие силы, положенные прямо
в готовые прочные формы. Заслуга человека тут —
почувствовать и удержать
в себе эту красоту природной простоты и уметь достойно носить ее, то есть ценить ее, верить
в нее, быть искренним, понимать прелесть правды и жить ею — следовательно, ни больше, ни меньше, как иметь сердце и дорожить этой силой, если не выше силы ума, то хоть наравне с нею.
В Риме, устроив с Кириловым мастерскую, он делил время между музеями, дворцами, руинами, едва
чувствуя красоту природы, запирался, работал, потом терялся
в новой толпе, казавшейся ему какой-то громадной, яркой, подвижной картиной, отражавшей
в себе тысячелетия — во всем блеске величия и
в поразительной наготе всей мерзости — отжившего и живущего человечества.
И везде, среди этой горячей артистической жизни, он не изменял своей семье, своей группе, не врастал
в чужую почву, все
чувствовал себя гостем и пришельцем там. Часто,
в часы досуга от работ и отрезвления от новых и сильных впечатлений раздражительных красок юга — его тянуло назад, домой. Ему хотелось бы набраться этой вечной красоты природы и искусства, пропитаться насквозь духом окаменелых преданий и унести все с
собой туда,
в свою Малиновку…