Неточные совпадения
Все члены семьи и домочадцы
чувствовали, что нет смысла
в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более свяэаны между
собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских.
Одевшись, Степан Аркадьич прыснул на
себя духами, выправил рукава рубашки, привычным движением рассовал по карманам папиросы, бумажник, спички, часы с двойной цепочкой и брелоками и, встряхнув платок,
чувствуя себя чистым, душистым, здоровым и физически веселым, несмотря на свое несчастье, вышел, слегка подрагивая на каждой ноге,
в столовую, где уже ждал его кофе и, рядом с кофеем, письма и бумаги из присутствия.
Детскость выражения ее лица
в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный мир, где он
чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить
себя в редкие дни своего раннего детства.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на лице Кити, и то уверял
себя, что есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем
чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
В воспоминание же о Вронском примешивалось что-то неловкое, хотя он был
в высшей степени светский и спокойный человек; как будто фальшь какая-то была, — не
в нем, он был очень прост и мил, — но
в ней самой, тогда как с Левиным она
чувствовала себя совершенно простою и ясною.
Вронский
в это последнее время, кроме общей для всех приятности Степана Аркадьича,
чувствовал себя привязанным к нему еще тем, что он
в его воображении соединялся с Кити.
Анна, очевидно, любовалась ее красотою и молодостью, и не успела Кити опомниться, как она уже
чувствовала себя не только под ее влиянием, но
чувствовала себя влюбленною
в нее, как способны влюбляться молодые девушки
в замужних и старших дам.
Когда старая княгиня пред входом
в залу хотела оправить на ней завернувшуюся ленту пояса, Кити слегка отклонилась. Она
чувствовала, что всё само
собою должно быть хорошо и грациозно на ней и что поправлять ничего не нужно.
Она видела, что они
чувствовали себя наедине
в этой полной зале.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити
чувствовала себя раздавленною, и лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней
в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
Левин
чувствовал, что брат Николай
в душе своей,
в самой основе своей души, несмотря на всё безобразие своей жизни, не был более неправ, чем те люди, которые презирали его. Он не был виноват
в том, что родился с своим неудержимым характером и стесненным чем-то умом. Но он всегда хотел быть хорошим. «Всё выскажу ему, всё заставлю его высказать и покажу ему, что я люблю и потому понимаю его», решил сам с
собою Левин, подъезжая
в одиннадцатом часу к гостинице, указанной на адресе.
Дорогой,
в вагоне, он разговаривал с соседями о политике, о новых железных дорогах, и, так же как
в Москве, его одолевала путаница понятий, недовольство
собой, стыд пред чем-то; но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал
в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами,
в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще
в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он
почувствовал, что понемногу путаница разъясняется, и стыд и недовольство
собой проходят.
Он считал переделку экономических условий вздором, но он всегда
чувствовал несправедливость своего избытка
в сравнении с бедностью народа и теперь решил про
себя, что, для того чтобы
чувствовать себя вполне правым, он, хотя прежде много работал и нероскошно жил, теперь будет еще больше работать и еще меньше будет позволять
себе роскоши.
Но
в ту минуту, когда она выговаривала эти слова, она
чувствовала, что они несправедливы; она не только сомневалась
в себе, она
чувствовала волнение при мысли о Вронском и уезжала скорее, чем хотела, только для того, чтобы больше не встречаться с ним.
Когда
в Петербурге он вышел из вагона, он
чувствовал себя после бессонной ночи оживленным и свежим, как после холодной ванны.
Чувство беспричинного стыда, которое она испытывала дорогой, и волнение совершенно исчезли.
В привычных условиях жизни она
чувствовала себя опять твердою и безупречною.
Он находил это естественным, потому что делал это каждый день и при этом ничего не
чувствовал и не думал, как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость
в девушке он считал не только остатком варварства, но и оскорблением
себе.
Я никогда ни перед кем не краснела, а вы заставляете меня
чувствовать себя виновною
в чем-то.
«Вопросы о ее чувствах, о том, что делалось и может делаться
в ее душе, это не мое дело, это дело ее совести и подлежит религии», сказал он
себе,
чувствуя облегчение при сознании, что найден тот пункт узаконений, которому подлежало возникшее обстоятельство.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая
себя, своей способности лжи. Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей просто хочется спать! Она
чувствовала себя одетою
в непроницаемую броню лжи. Она
чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
— Позволь, дай договорить мне. Я люблю тебя. Но я говорю не о
себе; главные лица тут — наш сын и ты сама. Очень может быть, повторяю, тебе покажутся совершенно напрасными и неуместными мои слова; может быть, они вызваны моим заблуждением.
В таком случае я прошу тебя извинить меня. Но если ты сама
чувствуешь, что есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если сердце тебе говорит, высказать мне…
Алексей Александрович, столь сильный человек
в государственной деятельности, тут
чувствовал себя бессильным.
Она
чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а
в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти
в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но
в то самое время, как Вронский
чувствовал себя на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через голову).
Ему хотелось оглянуться назад, но он не смел этого сделать и старался успокоивать
себя и не посылать лошади, чтобы приберечь
в ней запас, равный тому, который, он
чувствовал, оставался
в Гладиаторе.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К своему несчастию, он
чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала
себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он
чувствовал себя несчастным.
В первый раз
в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое,
в котором виною сам.
Она как будто очнулась;
почувствовала всю трудность без притворства и хвастовства удержаться на той высоте, на которую она хотела подняться; кроме того, она
почувствовала всю тяжесть этого мира горя, болезней, умирающих,
в котором она жила; ей мучительны показались те усилия, которые она употребляла над
собой, чтобы любить это, и поскорее захотелось на свежий воздух,
в Россию,
в Ергушово, куда, как она узнала из письма, переехала уже ее сестра Долли с детьми.
Но
в глубине своей души, чем старше он становился и чем ближе узнавал своего брата, тем чаще и чаще ему приходило
в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он
чувствовал себя совершенно лишенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то — не недостаток добрых, честных, благородных желаний и вкусов, но недостаток силы жизни, того, что называют сердцем, того стремления, которое заставляет человека из всех бесчисленных представляющихся путей жизни выбрать один и желать этого одного.
«И для чего она говорит по-французски с детьми? — подумал он. — Как это неестественно и фальшиво! И дети
чувствуют это. Выучить по-французски и отучить от искренности», думал он сам с
собой, не зная того, что Дарья Александровна всё это двадцать раз уже передумала и всё-таки, хотя и
в ущерб искренности, нашла необходимым учить этим путем своих детей.
«Да, пройдет время, всё устрояющее время, и отношения восстановятся прежние, — сказал
себе Алексей Александрович, — то есть восстановятся
в такой степени, что я не буду
чувствовать расстройства
в течении своей жизни.
Алексей Александрович, вступив
в должность, тотчас же понял это и хотел было наложить руки на это дело; но
в первое время, когда он
чувствовал себя еще нетвердо, он знал, что это затрогивало слишком много интересов и было неблагоразумно; потом же он, занявшись другими делами, просто забыл про это дело.
Когда она думала о Вронском, ей представлялось, что он не любит ее, что он уже начинает тяготиться ею, что она не может предложить ему
себя, и
чувствовала враждебность к нему зa это. Ей казалось, что те слова, которые она сказала мужу и которые она беспрестанно повторяла
в своем воображении, что она их сказала всем и что все их слышали. Она не могла решиться взглянуть
в глаза тем, с кем она жила. Она не могла решиться позвать девушку и еще меньше сойти вниз и увидать сына и гувернантку.
«Ах, что я делаю!» сказала она
себе,
почувствовав вдруг боль
в обеих сторонах головы. Когда она опомнилась, она увидала, что держит обеими руками свои волосы около висков и сжимает их. Она вскочила и стала ходить.
Она вспомнила ту, отчасти искреннюю, хотя и много преувеличенную, роль матери, живущей для сына, которую она взяла на
себя в последние годы, и с радостью
почувствовала, что
в том состоянии,
в котором она находилась, у ней есть держава, независимая от положения,
в которое она станет к мужу и к Вронскому.
Она
чувствовала, что слезы выступают ей на глаза. «Разве я могу не любить его? — говорила она
себе, вникая
в его испуганный и вместе обрадованный взгляд. — И неужели он будет заодно с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?» Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу.
Она
чувствовала, что то положение
в свете, которым она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным, что это положение дорого ей, что она не будет
в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником; что, сколько бы она ни старалась, она не будет сильнее самой
себя.
Раз решив сам с
собою, что он счастлив своею любовью, пожертвовал ей своим честолюбием, взяв, по крайней мере, на
себя эту роль, — Вронский уже не мог
чувствовать ни зависти к Серпуховскому, ни досады на него за то, что он, приехав
в полк, пришел не к нему первому. Серпуховской был добрый приятель, и он был рад ему.
Он
почувствовал тоже, что что-то поднимается к его горлу, щиплет ему вносу, и он первый раз
в жизни
почувствовал себя готовым заплакать. Он не мог бы сказать, что именно так тронуло его; ему было жалко ее, и он
чувствовал, что не может помочь ей, и вместе с тем знал, что он виною ее несчастья, что он сделал что-то нехорошее.
Не говоря о том, что на него весело действовал вид этих счастливых, довольных
собою и всеми голубков, их благоустроенного гнезда, ему хотелось теперь,
чувствуя себя столь недовольным своею жизнью, добраться
в Свияжском до того секрета, который давал ему такую ясность, определенность и веселость
в жизни.
Он воображал
себе, вероятно ошибочно, что вырез этот сделан на его счет, и считал
себя не
в праве смотреть на него и старался не смотреть на него; но
чувствовал, что он виноват уж за одно то, что вырез сделан.
— Вы говорите, — продолжала хозяйка начатый разговор, — что мужа не может интересовать всё русское. Напротив, он весел бывает за границей, но никогда так, как здесь. Здесь он
чувствует себя в своей сфере. Ему столько дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы не были
в нашей школе?
Но Стремов,
чувствуя себя задетым за живое
в последнем заседании, употребил при получении донесений комиссии неожиданную Алексеем Александровичем тактику.
Добродушный Туровцын, очевидно,
чувствовал себя не
в своей сфере, и улыбка толстых губ, с которою он встретил Степана Аркадьича, как словами говорила: «Ну, брат, засадил ты меня с умными!
— Нет, постойте! Вы не должны погубить ее. Постойте, я вам скажу про
себя. Я вышла замуж, и муж обманывал меня;
в злобе, ревности я хотела всё бросить, я хотела сама… Но я опомнилась, и кто же? Анна спасла меня. И вот я живу. Дети растут, муж возвращается
в семью и
чувствует свою неправоту, делается чище, лучше, и я живу… Я простила, и вы должны простить!
Он
чувствовал себя невыразимо несчастным теперь оттого, что страсть его к Анне, которая охлаждалась, ему казалось,
в последнее время, теперь, когда он знал, что навсегда потерял ее, стала сильнее, чем была когда-нибудь.
В такие минуты
в особенности Алексей Александрович
чувствовал себя совершенно спокойным и согласным с
собой и не видел
в своем положении ничего необыкновенного, ничего такого, что бы нужно было изменить.
— Я очень благодарю вас за ваше доверие, но… — сказал он, с смущением и досадой
чувствуя, что то, что он легко и ясно мог решить сам с
собою, он не может обсуждать при княгине Тверской, представлявшейся ему олицетворением той грубой силы, которая должна была руководить его жизнью
в глазах света и мешала ему отдаваться своему чувству любви и прощения. Он остановился, глядя на княгиню Тверскую.
И Степан Аркадьич улыбнулся. Никто бы на месте Степана Аркадьича, имея дело с таким отчаянием, не позволил
себе улыбнуться (улыбка показалась бы грубой), но
в его улыбке было так много доброты и почти женской нежности, что улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокоивала. Его тихие успокоительные речи и улыбки действовали смягчающе успокоительно, как миндальное масло. И Анна скоро
почувствовала это.
Он
чувствовал себя не
в состоянии делать ни того, ни другого.
Анна
в этот первый период своего освобождения и быстрого выздоровления
чувствовала себя непростительно счастливою и полною радости жизни.