Неточные совпадения
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем,
что делается в мире, в свете и в городе; следил за подробностями войны,
если была война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
— А все-таки каждый день сидеть с женщиной и болтать!.. — упрямо твердил Аянов, покачивая головой. — Ну о
чем, например, ты будешь говорить хоть сегодня?
Чего ты хочешь от нее,
если ее за тебя не выдадут?
Если оказывалась книга в богатом переплете лежащею на диване, на стуле, — Надежда Васильевна ставила ее на полку;
если западал слишком вольный луч солнца и играл на хрустале, на зеркале, на серебре, — Анна Васильевна находила,
что глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и тяжелая, негнущаяся шелковая завеса мерно падала с петли и закрывала свет.
Одевалась она просто,
если разглядеть подробно все,
что на ней было надето, но казалась великолепно одетой. И материя ее платья как будто была особенная, и ботинки не так сидят на ней, как на других.
—
Если все свести на нужное и серьезное, — продолжал Райский, — куда как жизнь будет бедна, скучна! Только
что человек выдумал, прибавил к ней — то и красит ее. В отступлениях от порядка, от формы, от ваших скучных правил только и есть отрады…
Он так и говорит со стены: «Держи себя достойно», —
чего: человека, женщины,
что ли? нет, — «достойно рода, фамилии», и
если, Боже сохрани, явится человек с вчерашним именем, с добытым собственной головой и руками значением — «не возводи на него глаз, помни, ты носишь имя Пахотиных!..» Ни лишнего взгляда, ни смелой, естественной симпатии…
— Да, но выдает. Вы выслушаете наставления и потом тратите деньги. А
если б вы знали,
что там, в зной, жнет беременная баба…
— Это очень серьезно,
что вы мне сказали! — произнесла она задумчиво. —
Если вы не разбудили меня, то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
— Вы оттого и не знаете жизни, не ведаете чужих скорбей: кому
что нужно, зачем мужик обливается потом, баба жнет в нестерпимый зной — все оттого,
что вы не любили! А любить, не страдая — нельзя. Нет! — сказал он, —
если б лгал ваш язык, не солгали бы глаза, изменились бы хоть на минуту эти краски. А глаза ваши говорят,
что вы как будто вчера родились…
—
Если б вы любили, кузина, — продолжал он, не слушая ее, — вы должны помнить, как дорого вам было проснуться после такой ночи, как радостно знать,
что вы существуете,
что есть мир, люди и он…
— Ах, только не у всех, нет, нет! И
если вы не любили и еще полюбите когда-нибудь, тогда
что будет с вами, с этой скучной комнатой? Цветы не будут стоять так симметрично в вазах, и все здесь заговорит о любви.
—
Чем и как живет эта женщина!
Если не гложет ее мука,
если не волнуют надежды, не терзают заботы, —
если она в самом деле «выше мира и страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью… как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— И
чем ты сегодня не являлся перед кузиной! Она тебя Чацким назвала… А ты был и Дон-Жуан и Дон-Кихот вместе. Вот умудрился! Я не удивлюсь,
если ты наденешь рясу и начнешь вдруг проповедовать…
Жаль,
что ей понадобилась комедия, в которой нужны и начало и конец, и завязка и развязка, а
если б она писала роман, то, может быть, и не бросила бы.
А оставил он ее давно, как только вступил. Поглядевши вокруг себя, он вывел свое оригинальное заключение,
что служба не есть сама цель, а только средство куда-нибудь девать кучу люда, которому без нее незачем бы родиться на свет. И
если б не было этих людей, то не нужно было бы и той службы, которую они несут.
Они говорили между собой односложными словами. Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все,
что надо делать. А
если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а как будто советовала сделать то или другое.
Если же кого-нибудь называла по имени и по отчеству, так тот знал,
что над ним собралась гроза...
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела в поле, следила за работами, смотрела,
что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису,
если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Тит Никоныч любил беседовать с нею о том,
что делается в свете, кто с кем воюет, за
что; знал, отчего у нас хлеб дешев и
что бы было,
если б его можно было возить отвсюду за границу. Знал он еще наизусть все старинные дворянские домы, всех полководцев, министров, их биографии; рассказывал, как одно море лежит выше другого; первый уведомит,
что выдумали англичане или французы, и решит, полезно ли это или нет.
— Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а
если скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе:
что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
— И будете еще жалеть, — все шептал он, —
что нечего больше отдать,
что нет жертвы! Тогда пойдете и на улицу, в темную ночь, одни…
если…
— Тебе скучно здесь, — заговорила она слабо, — прости,
что я призвала тебя… Как мне хорошо теперь,
если б ты знал! — в мечтательном забытьи говорила она, закрыв глаза и перебирая рукой его волосы. Потом обняла его, поглядела ему в глаза, стараясь улыбнуться. Он молча и нежно отвечал на ее ласки, глотая навернувшиеся слезы.
— Я преступник!..
если не убил, то дал убить ее: я не хотел понять ее, искал ада и молний там, где был только тихий свет лампады и цветы.
Что же я такое, Боже мой! Злодей! Ужели я…
— Лжец! — обозвал он Рубенса. — Зачем, вперемежку с любовниками, не насажал он в саду нищих в рубище и умирающих больных: это было бы верно!.. А мог ли бы я? — спросил он себя.
Что бы было,
если б он принудил себя жить с нею и для нее? Сон, апатия и лютейший враг — скука! Явилась в готовой фантазии длинная перспектива этой жизни, картина этого сна, апатии, скуки: он видел там себя, как он был мрачен, жосток, сух и как, может быть, еще скорее свел бы ее в могилу. Он с отчаянием махнул рукой.
—
Что вам повторять? я уж говорил! — Он вздохнул. —
Если будете этим путем идти, тратить себя на модные вывески…
«Переделать портрет, — думал он. — Прав ли Кирилов? Вся цель моя, задача, идея — красота! Я охвачен ею и хочу воплотить этот, овладевший мною, сияющий образ:
если я поймал эту „правду“ красоты —
чего еще? Нет, Кирилов ищет красоту в небе, он аскет: я — на земле… Покажу портрет Софье:
что она скажет? А потом уже переделаю… только не в блудницу!»
Он засмеялся, подумав,
что сказала бы Софья,
если б узнала эту мысль Кирилова? Он мало-помалу успокоился, любуясь «правдой» на портрете, и возвратился к прежним, вольным мечтам, вольному искусству и вольному труду. Тщательно оберегая портрет, он повез его к Софье.
— Но вы сами, cousin, сейчас сказали,
что не надеетесь быть генералом и
что всякий, просто за внимание мое, готов бы… поползти куда-то… Я не требую этого, но
если вы мне дадите немного…
— Так. Вы мне дадите право входить без доклада к себе, и то не всегда: вот сегодня рассердились, будете гонять меня по городу с поручениями — это привилегия кузеней, даже советоваться со мной,
если у меня есть вкус, как одеться; удостоите искреннего отзыва о ваших родных, знакомых, и, наконец, дойдет до оскорбления… до того,
что поверите мне сердечный секрет, когда влюбитесь…
— Последний вопрос, кузина, — сказал он вслух, —
если б… — И задумался: вопрос был решителен, —
если б я не принял дружбы, которую вы подносите мне, как похвальный лист за благонравие, а задался бы задачей «быть генералом»:
что бы вы сказали? мог ли бы, могу ли!.. «Она не кокетка, она скажет истину!» — подумал он.
— Да, вот с этими,
что порхают по гостиным, по ложам, с псевдонежными взглядами, страстно-почтительными фразами и заученным остроумием. Нет, кузина,
если я говорю о себе, то говорю,
что во мне есть; язык мой верно переводит голос сердца. Вот год я у вас: ухожу и уношу мысленно вас с собой, и
что чувствую, то сумею выразить.
—
Если это неправда, то…
что обидного в моей догадке? — сказал он, — а
если правда, то опять-таки…
что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь,
что вы напрасно хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
— Кузина, бросьте этот тон! — начал он дружески, горячо и искренно, так
что она почти смягчилась и мало-помалу приняла прежнюю, свободную, доверчивую позу, как будто видела,
что тайна ее попала не в дурные руки,
если только тут была тайна.
— Вот
что значит Олимп! — продолжал он. — Будь вы просто женщина, не богиня, вы бы поняли мое положение, взглянули бы в мое сердце и поступили бы не сурово, а с пощадой, даже
если б я был вам совсем чужой. А я вам близок. Вы говорите,
что любите меня дружески, скучаете, не видя меня… Но женщина бывает сострадательна, нежна, честна, справедлива только с тем, кого любит, и безжалостна ко всему прочему. У злодея под ножом скорее допросишься пощады, нежели у женщины, когда ей нужно закрыть свою любовь и тайну.
— Потому,
что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но…
если вы мне вверите ее, тогда я, после него, буду дороже для вас всех…
— И правду сказать, есть
чего бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, —
если только они слышат и видят вас!
Чего не было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность… Я думала,
что это возможно только на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Послушайте, cousin… — начала она и остановилась на минуту, затрудняясь, по-видимому, продолжать, — положим,
если б… enfin si c’etait vrai [словом,
если б это была правда (фр.).] — это быть не может, — скороговоркой, будто в скобках, прибавила она, — но
что… вам… за дело после того, как…
— Он артист, — защищала она, — и
если он не на сцене, так потому,
что он граф и богат… c’est un homme distingue. [это благовоспитанный человек (фр.).]
— И тут вы остались верны себе! — возразил он вдруг с радостью, хватаясь за соломинку, — завет предков висит над вами: ваш выбор пал все-таки на графа! Ха-ха-ха! — судорожно засмеялся он. — А остановили ли бы вы внимание на нем,
если б он был не граф? Делайте, как хотите! — с досадой махнул он рукой. — Ведь… «
что мне за дело»? — возразил он ее словами. — Я вижу,
что он, этот homme distingue, изящным разговором, полным ума, новизны, какого-то трепета, уже тронул, пошевелил и… и… да, да?
— Полноте притворяться, полноте! Бог с вами, кузина:
что мне за дело? Я закрываю глаза и уши, я слеп, глух и нем, — говорил он, закрывая глаза и уши. — Но
если, — вдруг прибавил он, глядя прямо на нее, — вы почувствуете все,
что я говорил, предсказывал,
что, может быть, вызвал в вас… на свою шею — скажете ли вы мне!.. я стою этого.
— A la bonne heure! [В добрый час! (фр.)] — сказала она, протягивая ему руку, — и
если я почувствую что-нибудь,
что вы предсказывали, то скажу вам одним или никогда никому и ничего не скажу. Но этого никогда не будет и быть не может! — торопливо добавила она. — Довольно, cousin, вон карета подъехала: это тетушки.
Видно,
что ей живется крепко, хорошо,
что она
если и борется, то не дает одолевать себя жизни, а сама одолевает жизнь и тратит силы в этой борьбе скупо.
— Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно, нет ли. А
если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому
что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Не люблю, не люблю, когда ты так дерзко говоришь! — гневно возразила бабушка. — Ты во
что сам вышел, сударь: ни Богу свеча, ни черту кочерга! А Нил Андреич все-таки почтенный человек,
что ни говори: узнает,
что ты так небрежно имением распоряжаешься — осудит! И меня осудит,
если я соглашусь взять: ты сирота…
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, —
если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева,
что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Я всегда прежде посмотрю, — продолжала она смелее, — и
если печальный конец в книге — я не стану читать. Вон «Басурмана» начала, да Верочка сказала,
что жениха казнили, я и бросила.
«
Что,
если б на этом сонном, неподвижном фоне да легла бы картина страсти! — мечтал он. — Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму! Какие краски… Да где взять красок и… страсти тоже!..»
Тут развернулись ее способности.
Если кто, бывало, станет ревновать ее к другим, она начнет смеяться над этим, как над делом невозможным, и вместе с тем умела казаться строгой, бранила волокит за то,
что завлекают и потом бросают неопытных девиц.
«
Что это такое,
что же это!.. Она, кажется, добрая, — вывел он заключение, —
если б она только смеялась надо мной, то пуговицы бы не пришила. И где она взяла ее? Кто-нибудь из наших потерял!»
Только Леонтий продолжал смотреть на нее серьезно, задумчиво и вдруг объявил,
что женится на ней,
если она согласится, лишь только он получит место и устроится. Над этим много смеялись товарищи, и она также.