Неточные совпадения
На лице его можно было прочесть покойную уверенность в себе и понимание других, выглядывавшие из глаз. «Пожил человек, знает жизнь и людей», —
скажет о нем наблюдатель, и если не отнесет его к разряду особенных, высших натур,
то еще менее к разряду натур наивных.
— Нет, тысяч семь дохода; это ее карманные деньги. А
то все от теток. Но пора! —
сказал Райский. — Мне хочется до обеда еще по Невскому пройтись.
— Оставим этот разговор, —
сказал Райский, — а
то опять оба на стену полезем, чуть не до драки. Я не понимаю твоих карт, и ты вправе назвать меня невеждой. Не суйся же и ты судить и рядить о красоте. Всякий по-своему наслаждается и картиной, и статуей, и живой красотой женщины: твой Иван Петрович так, я иначе, а ты никак, — ну, и при тебе!
— Донжуанизм —
то же в людском роде, что донкихотство; еще глубже; эта потребность еще прирожденнее… —
сказал он.
—
Скажи Николаю Васильевичу, что мы садимся обедать, — с холодным достоинством обратилась старуха к человеку. — Да кушать давать! Ты что, Борис, опоздал сегодня: четверть шестого! — упрекнула она Райского. Он был двоюродным племянником старух и троюродным братом Софьи. Дом его, тоже старый и когда-то богатый, был связан родством с домом Пахотиных. Но познакомился он с своей родней не больше года
тому назад.
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас
сказали, что для
того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
— Вы про
тех говорите, — спросила она, указывая головой на улицу, — кто там бегает, суетится? Но вы сами
сказали, что я не понимаю их жизни. Да, я не знаю этих людей и не понимаю их жизни. Мне дела нет…
— Это очень серьезно, что вы мне
сказали! — произнесла она задумчиво. — Если вы не разбудили меня,
то напугали. Я буду дурно спать. Ни тетушки, ни Paul, муж мой, никогда мне не говорили этого — и никто. Иван Петрович, управляющий, привозил бумаги, счеты, я слышала, говорили иногда о хлебе, о неурожае. А… о бабах этих… и о ребятишках… никогда.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо
скажешь, как под старость будет уголок. Еще
то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Разве я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если
скажет, даром слов не тратит. Его все боятся в городе: что он
сказал,
то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
— Vous avez du talent, monsieur, vraiment! [Да у вас, сударь, и в самом деле талант! (фр.)] —
сказал тот, посмотрев его рисунок.
Один из «пророков» разобрал стихи публично на лекции и
сказал, что «в них преобладает элемент живописи, обилие образов и музыкальность, но нет глубины и мало силы», однако предсказывал, что с летами это придет, поздравил автора тоже с талантом и советовал «беречь и лелеять музу»,
то есть заняться серьезно.
— Что? —
сказал тот, — это не из наших. Кто же приделал голову к этой мазне!.. Да, голова… мм… а ухо не на месте. Кто это?
«
Тем хуже, —
сказала она, — il у a donc du sentiment là dedans? [значит, тут замешано чувство? (фр.)]
— Ах, опять этот пилит! — с досадой
сказал он, глядя на противоположное окно флигеля. — И опять
то же! — прибавил он, захлопывая форточку.
— Да, —
сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу,
то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
— Если это неправда,
то… что обидного в моей догадке? —
сказал он, — а если правда,
то опять-таки… что обидного в этой правде? Подумайте над этой дилеммой, кузина, и покайтесь, что вы напрасно хотели подавить достоинство вашего бедного cousin!
И вы сами давеча
сказали то же, хотя не так ясно.
— Хорошо:
скажите, чувствуете ли вы какую-нибудь перемену с
тех пор, как этот Милари…
— Нет, нет, pardon — я не назову его… с
тех пор, хочу я
сказать, как он появился, стал ездить в дом…
— Нет еще, барышня, —
сказала та, — да его бы выкинуть кошкам. Афимья говорит, что околеет.
— Гостит у попадьи за Волгой, —
сказала бабушка. — Такой грех:
та нездорова сделалась и прислала за ней. Надо же в это время случиться! Сегодня же пошлю за ней лошадь…
— Да, —
сказала потом вполголоса, — не
тем будь помянута покойница, а она виновата! Она тебя держала при себе, шептала что-то, играла на клавесине да над книжками плакала. Вот что и вышло: петь да рисовать!
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется, бабушка не
тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов
сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла:
та — гордая!
— Вот помещик приехал! —
сказала бабушка, указывая на Райского, который наблюдал, как Савелий вошел, как медленно поклонился, медленно поднял глаза на бабушку, потом, когда она указала на Райского,
то на него, как медленно поворотился к нему и задумчиво поклонился.
— Так и быть, —
сказала она, — я буду управлять, пока силы есть. А
то, пожалуй, дядюшка так управит, что под опеку попадешь! Да чем ты станешь жить? Странный ты человек!
— А
то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, —
сказала она, глядя на него через очки. — Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
— Так, что бабушка
скажет, так
тому и быть?
Тот подумал немного, оглядел с ног до головы Райского, потом отвернулся в сторону, высморкался в пальцы и
сказал, указывая в другую сторону...
— А
то еще на горе есть гимназия… —
сказал кантонист.
Она порицала и осмеивала подруг и знакомых, когда они увлекались, живо и с удовольствием расскажет всем, что сегодня на заре застали Лизу, разговаривающую с письмоводителем чрез забор в саду, или что вон к
той барыне (и имя, отчество и фамилию
скажет) ездит все барин в карете и выходит от нее часу во втором ночи.
— Что ж стоите?
Скажите merci да поцелуйте ручку! Ах, какой! —
сказала она повелительно и прижала крепко свою руку к его губам, все с
тем же проворством, с каким пришивала пуговицу, так что поцелуй его раздался в воздухе, когда она уже отняла руку.
— Ах, нет, Борис: больно! —
сказал Леонтий, — иначе бы я не помнил, а
то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то — для тебя же: ты взбесился! А в другой раз… ошибкой съел что-то у тебя…
— Если послушать ее, — продолжала Ульяна Андреевна, — так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей
сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна:
тот и днюет и ночует там…
— Полноте: ни в вас, ни в кого! —
сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и
тому и другому…
— Что мне за дело? — с нетерпением
сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно бабушка:
та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за
тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
— Черт с ними, с большими картинами! — с досадой
сказал Райский, — я бросил почти живопись. В одну большую картину надо всю жизнь положить, а не выразишь и сотой доли из
того живого, что проносится мимо и безвозвратно утекает. Я пишу иногда портреты…
— Хорошо, да все это не настоящая жизнь, —
сказал Райский, — так жить теперь нельзя. Многое умерло из
того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас…
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не
сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до
того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь,
скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а
то пропадешь, пойдет все хуже… и…
— Все в родстве! — с омерзением
сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но
те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
— Нет, —
сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка,
той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
Она беспокойно глядела по сторонам и опять встревожилась
тем, что нечего ей больше
сказать в ответ.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о
том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила
тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не
сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
— Ах, — это не Савелий Ильич, ну, слава
те Господи! — радостно
сказал, отряхиваясь, незнакомый. — Я, сударь, садовник! Вон оттуда…
— Выпейте: готова! —
сказал он, наливая рюмку и подвигая к Райскому.
Тот выпил ее медленно, без удовольствия, чтоб только сделать компанию собеседнику.
— Нет, вы обязаны
тому, что вы пьяны! —
сказал он покойно, сел в кресло и задумался.
— Вы заметили, —
сказал Райский, — что наши художники перестали пить, и справедливо видите в этом прогресс,
то есть воспитание. Артисты вашего сорта — еще не улучшились… всё
те же, как я вижу…
— Да, если много таких художников, как я, —
сказал Райский, —
то таких артистов, как вы, еще больше: имя им легион!
— Что ж, это не правда? — добавил Райский, —
скажите по совести! Я согласен с вами, что я принадлежу к числу
тех художников, которых вы назвали… как?