Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора только и знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа:
тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты знаешь? Так ты от скуки
ходишь к своей кузине?
— И я тебя спрошу: чего ты хочешь от ее теток? Какие карты к тебе придут? Выиграешь ты или проиграешь? Разве ты
ходишь с
тем туда, чтоб выиграть все шестьдесят тысяч дохода?
Ходишь поиграть — и выиграть что-нибудь…
Много комнат
прошли Райский и Аянов, прежде нежели добрались до жилья,
то есть до комнат, где сидели обе старухи и Софья Николаевна.
«Какая она?» — думалось ему — и
то казалась она ему теткой Варварой Николаевной, которая
ходила, покачивая головой, как игрушечные коты, и прищуривала глаза,
то в виде жены директора, у которой были такие белые руки и острый, пронзительный взгляд,
то тринадцатилетней, припрыгивающей, хорошенькой девочкой в кружевных панталончиках, дочерью полицмейстера.
Он гордо
ходил один по двору, в сознании, что он лучше всех, до
тех пор, пока на другой день публично не осрамился в «серьезных предметах».
Его не стало, он куда-то пропал, опять его несет кто-то по воздуху, опять он растет, в него льется сила, он в состоянии поднять и поддержать свод, как
тот, которого Геркулес сменил. [Имеется в виду один из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший на своих плечах небесный свод. Геркулес заменил его, пока Атлант
ходил за золотыми яблоками.]
Он стал было учиться, сначала на скрипке у Васюкова, — но вот уже неделю водит смычком взад и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему уши.
То захватит он две струны разом,
то рука дрожит от слабости: — нет! Когда же Васюков играет — точно по маслу рука
ходит.
Две недели
прошло, а он забудет
то тот,
то другой палец. Ученики бранятся.
Машутка становилась в угол, подальше, всегда прячась от барыни в тени и стараясь притвориться опрятной. Барыня требовала этого, а Машутке как-то неловко было держать себя в чистоте. Чисто вымытыми руками она не так цепко берет вещь в руки и,
того гляди, уронит; самовар или чашки скользят из рук; в чистом платье тоже несвободно
ходить.
С
тех пор не стало слышно Райского в доме; он даже не
ходил на Волгу, пожирая жадно волюмы за волюмами.
Но «Армида» и две дочки предводителя царствовали наперекор всему. Он попеременно ставил на пьедестал
то одну,
то другую, мысленно становился на колени перед ними, пел, рисовал их, или грустно задумывался, или мурашки бегали по нем, и он
ходил, подняв голову высоко, пел на весь дом, на весь сад, плавал в безумном восторге. Несколько суток он беспокойно спал, метался…
В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье
ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По вечерам сидит в «своем кружке»,
то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
Он не
ходил месяцев шесть, потом пошел, и
те же самые товарищи рисовали… с бюстов.
Но Райский в сенат не поступил, в академии с бюстов не рисовал, между
тем много читал, много писал стихов и прозы, танцевал, ездил в свет,
ходил в театр и к «Армидам» и в это время сочинил три вальса и нарисовал несколько женских портретов. Потом, после бешеной Масленицы, вдруг очнулся, вспомнил о своей артистической карьере и бросился в академию: там ученики молча, углубленно рисовали с бюста, в другой студии писали с торса…
Пока он гордился про себя и
тем крошечным успехом своей пропаганды, что, кажется, предки
сошли в ее глазах с высокого пьедестала.
Та сказала, что
ходил и привозил с собой других, что она переплатила им вот столько-то. «У меня записано», — прибавила она.
— Что вы, точно оба с ума
сошли!
Тот видит пьяную женщину, этот актрису! Что с вами толковать!
— Да, — сказал он, — это один из последних могикан: истинный, цельный, но ненужный более художник. Искусство
сходит с этих высоких ступеней в людскую толпу,
то есть в жизнь. Так и надо! Что он проповедует: это изувер!
Однако, продолжая сравнение Кирилова, он мысленно сравнил себя с
тем юношей, которому неудобно было войти в царствие небесное. Он задумчиво
ходил взад и вперед по комнате.
Голос у ней не так звонок, как прежде, да
ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и
тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру.
Один шалит, его в угол надо поставить,
тот просит кашки, этот кричит, третий дерется;
тому оспочку надо привить,
тому ушки пронимать, а этого надо учить
ходить…
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не
ходит. Пыль, уже третий день нетронутая, одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая
то одной,
то другой ногой кучу пыли.
«Да, долго еще до прогресса! — думал Райский, слушая раздававшиеся ему вслед детские голоса и
проходя в пятый раз по одним и
тем же улицам и опять не встречая живой души. — Что за фигуры, что за нравы, какие явления! Все, все годятся в роман: все эти штрихи, оттенки, обстановка — перлы для кисти! Каков-то Леонтий: изменился или все
тот же ученый, но недогадливый младенец? Он — тоже находка для художника!»
Потешалась же над ним и молодость.
То мазнет его сажей по лицу какой-нибудь шалун, Леонтий не догадается и
ходит с пятном целый день, к потехе публики, да еще ему же достанется от надзирателя, зачем выпачкался.
Леонтий, разумеется, и не думал
ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах,
то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, — позволять себе не мог. И одеться ему было не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж
прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое дело… Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и
тому и другому…
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней, после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не
прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома все ее слушались, до
того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
— Ты, никак, с ума
сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь судьба за это «непременно»! Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А
то судьба накажет за самонадеянность: никогда не выйдет по-твоему…
Она прилежна, любит шить, рисует. Если сядет за шитье,
то углубится серьезно и молча, долго может просидеть; сядет за фортепиано, непременно проиграет все до конца, что предположит; книгу прочтет всю и долго рассказывает о
том, что читала, если ей понравится. Поет,
ходит за цветами, за птичками, любит домашние заботы, охотница до лакомств.
— Я днем
хожу туда, и
то с Агафьей или мальчишку из деревни возьму. А
то так на похороны, если мужичок умрет. У нас, слава Богу, редко мрут.
Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все
та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три на чердаках, по сараям, пока не
проходил первый пыл.
— Все в родстве! — с омерзением сказала она. — Матрешка неразлучна с Егоркой, Машка — помнишь, за детьми
ходила девчонка? — у Прохора в сарае живмя живет. Акулина с Никиткой, Татьяна с Васькой… Только Василиса да Яков и есть порядочные! Но
те все прячутся, стыд еще есть: а Марина!..
Она не любила, чтобы к ней приходили в старый дом. Даже бабушка не тревожила ее там, а Марфеньку она без церемонии удаляла, да
та и сама боялась
ходить туда.
— А вот узнаешь: всякому свой! Иному дает на всю жизнь — и несет его, тянет точно лямку. Вон Кирила Кирилыч… — бабушка сейчас бросилась к любимому своему способу, к примеру, — богат, здоровехонек, весь век хи-хи-хи, да ха-ха-ха, да жена вдруг ушла: с
тех пор и повесил голову, — шестой год
ходит, как тень… А у Егора Ильича…
— А ты не слушай его: он там насмотрелся на каких-нибудь англичанок да полячек!
те еще в девках одни
ходят по улицам, переписку ведут с мужчинами и верхом скачут на лошадях. Этого, что ли, братец хочет? Вот постой, я поговорю с ним…
—
То и ладно,
то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал, город успокоивает. Теперь война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не
пройдет, ни птица не пролетит, ни амбре никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
Он старался растолкать гостя, но
тот храпел. Яков
сходил за Кузьмой, и вдвоем часа четыре употребили на
то, чтоб довести Опенкина домой, на противоположный конец города. Так, сдав его на руки кухарке, они сами на другой день к обеду только вернулись домой.
Из дома выходить для нее было наказанием; только в церковь
ходила она, и
то стараясь робко, как-то стыдливо,
пройти через улицу, как будто боялась людских глаз. Когда ее спрашивали, отчего она не выходит, она говорила, что любит «домовничать».
— Да вон
тот, что чуть Марфу Васильевну не убил, — а этому уж пятнадцать лет
прошло, как гость уронил маленькую ее с рук.
— Ваш гимн красоте очень красноречив, cousin, — сказала Вера, выслушав с улыбкой, — запишите его и отошлите Беловодовой. Вы говорите, что она «выше мира». Может быть, в ее красоте есть мудрость. В моей нет. Если мудрость состоит, по вашим словам, в
том, чтоб с этими правилами и истинами
проходить жизнь,
то я…
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок!
Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что я страшен только для порока, а вы боитесь меня! Кто это вам наговорил на меня страхи!
— Весь город говорит! Хорошо! Я уж хотел к вам с почтением идти, да вдруг, слышу, вы с губернатором связались, зазвали к себе и
ходили перед ним с
той же бабушкой на задних лапах! Вот это скверно! А я было думал, что вы и его затем позвали, чтоб спихнуть с крыльца.
А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя,
то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь, в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков, страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до
тех пор недуг не
пройдет!
В промежутках он
ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей, принимал иногда у себя и любил изредка покутить,
то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок, к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у себя, так что о нем ни слуху ни духу.
Леонтья Райский видал редко и в дом к нему избегал
ходить. Там, страстными взглядами и с затаенным смехом в неподвижных чертах, встречала его внутренне торжествующая Ульяна Андреевна. А его угрызало воспоминание о
том, как он великодушно исполнил свой «долг». Он хмурился и спешил вон.
Райский пошел опять туда, где оставил мальчишек. За ним шел и Марк. Они
прошли мимо
того места, где купался Шарль. Райский хотел было
пройти мимо, но из кустов, навстречу им, вышел француз, а с другой стороны, по тропинке, приближалась Ульяна Андреевна, с распущенными, мокрыми волосами.
— Да опять
того… почтальон
ходит все… Плетьми бы приказали ее высечь…
— Ах, дай Бог: умно бы сделали! Вы хуже Райского в своем роде, вам бы нужнее был урок. Он артист, рисует, пишет повести. Но я за него не боюсь, а за вас у меня душа не покойна. Вон у Лозгиных младший сын, Володя, — ему четырнадцать лет — и
тот вдруг объявил матери, что не будет
ходить к обедне.
— Уж он в книжную лавку
ходил с ними: «Вот бы, — говорит купцам, — какими книгами торговали!..» Ну, если он проговорится про вас, Марк! — с глубоким и нежным упреком сказала Вера. —
То ли вы обещали мне всякий раз, когда расставались и просили видеться опять?
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась с
тем, что выстрелов давно не слыхать, что с обрыва
ходить более не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви к себе.