Неточные совпадения
Он принадлежал Петербургу и свету, и его трудно было бы представить себе где-нибудь в другом городе, кроме Петербурга, и в другой сфере, кроме света,
то есть известного высшего слоя петербургского населения, хотя у него есть и служба, и свои дела, но его чаще всего встречаешь в большей части гостиных, утром — с визитами, на обедах, на
вечерах: на последних всегда за картами.
Утро уходило у него на мыканье по свету,
то есть по гостиным, отчасти на дела и службу, —
вечер нередко он начинал спектаклем, а кончал всегда картами в Английском клубе или у знакомых, а знакомы ему были все.
Видал я их в Петербурге: это
те хваты, что в каких-то фантастических костюмах собираются по
вечерам лежать на диванах, курят трубки, несут чепуху, читают стихи и пьют много водки, а потом объявляют, что они артисты.
Не
то так принимала сама визиты, любила пуще всего угощать завтраками и обедами гостей. Еще ни одного человека не выпустила от себя, сколько ни живет бабушка, не напичкав его чем-нибудь во всякую пору, утром и
вечером.
Правда ли это, нет ли — знали только они сами. Но правда
то, что он ежедневно являлся к ней, или к обеду, или
вечером, и там кончал свой день. К этому все привыкли и дальнейших догадок на этот счет никаких не делали.
В университете Райский делит время, по утрам, между лекциями и Кремлевским садом, в воскресенье ходит в Никитский монастырь к обедне, заглядывает на развод и посещает кондитеров Пеэра и Педотти. По
вечерам сидит в «своем кружке»,
то есть избранных товарищей, горячих голов, великодушных сердец.
В Петербурге Райский поступил в юнкера: он с одушевлением скакал во фронте, млея и горя, с бегающими по спине мурашками, при звуках полковой музыки, вытягивался, стуча саблей и шпорами, при встрече с генералами, а по
вечерам в удалой компании на тройках уносился за город, на веселые пикники, или брал уроки жизни и любви у столичных русских и нерусских «Армид», в
том волшебном царстве, где «гаснет вера в лучший край».
— В
тот же
вечер, разумеется. Какой вопрос! Не думаете ли вы, что меня принуждали!..
Соперников она учила, что и как говорить, когда спросят о ней, когда и где были вчера, куда уходили, что шептали, зачем пошли в темную аллею или в беседку, зачем приходил
вечером тот или другой — все.
В
тот же
вечер бабушка и Райский заключили если не мир,
то перемирие.
Вчера она досидела до конца
вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь,
то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
С
тех пор как у Райского явилась новая задача — Вера, он реже и холоднее спорил с бабушкой и почти не занимался Марфенькой, особенно после
вечера в саду, когда она не подала никаких надежд на превращение из наивного, подчас ограниченного, ребенка в женщину.
Между
тем они трое почти были неразлучны,
то есть Райский, бабушка и Марфенька. После чаю он с час сидел у Татьяны Марковны в кабинете, после обеда так же, а в дурную погоду — и по
вечерам.
— А откупщик, у которого дочь невеста, — вмешалась Марфенька. — Поезжайте, братец: на
той неделе у них большой
вечер, будут звать нас, — тише прибавила она, — бабушка не поедет, нам без нее нельзя, а с вами пустят…
— Пойду прочь, а
то еще подумает, что занимаюсь ею… дрянь! — ворчал он вслух, а ноги сами направлялись уже к ее крыльцу. Но не хватило духу отворить дверь, и он торопливо вернулся к себе, облокотился на стол локтями и просидел так до
вечера.
Она часто отвлекалась
то в
ту,
то в другую сторону. В ней даже вспыхивал минутами не только экстаз, но какой-то хмель порывистого веселья. Когда она, в один
вечер, в таком настроении исчезла из комнаты, Татьяна Марковна и Райский устремили друг на друга вопросительный и продолжительный взгляд.
Этот вечный спор шел с утра до
вечера между ними, с промежутками громкого смеха. А когда они были уж очень дружны,
то молчали как убитые, пока
тот или другой не прервет молчания каким-нибудь замечанием, вызывающим непременно противоречие с другой стороны. И пошло опять.
Козлов в
тот же
вечер буквально исполнил поручение жены, когда Райский остановился у его окна.
Весь день все просидели, как мокрые куры, рано разошлись и легли спать. В десять часов
вечера все умолкло в доме. Между
тем дождь перестал, Райский надел пальто, пошел пройтись около дома. Ворота были заперты, на улице стояла непроходимая грязь, и Райский пошел в сад.
— Высекли, стали добираться — отчего? На старшего показал. А
тот забрался в девичью да горничным целый
вечер проповедовал, что глупо есть постное, что Бога нет и что замуж выходить нелепо…
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ. После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и
вечером, попросившись у бабушки на
ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
На другой день к
вечеру он получил коротенький ответ от Веры, где она успокоивала его, одобряя намерение его уехать, не повидавшись с ней, и изъявила полную готовность помочь ему победить страсть (слово было подчеркнуто) — и для
того она сама, вслед за отправлением этой записки, уезжает в
тот же день,
то есть в пятницу, опять за Волгу. Ему же советовала приехать проститься с Татьяной Марковной и со всем домом, иначе внезапный отъезд удивил бы весь город и огорчил бы бабушку.
И вот, пусть
тот, кому мы молились вчера, будет свидетелем, что это последний
вечер… последний!
Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего это он вдруг так озадачен
тем, что Веры нет. Ее отсутствие между гостями — не редкость; это случалось при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего
вечера с Верой?» — не выходило у ней из головы.
Она вспомнила, что Вера и Райский пропадали долго накануне
вечером и оба не ужинали. И она продолжала всматриваться в Райского, а
тот старался избегать ее взглядов — и этим только усиливал подозрения.
К
вечеру второго дня нашли Веру, сидящую на полу, в углу большой залы, полуодетую. Борис и жена священника, приехавшая в
тот день, почти силой увели ее оттуда и положили в постель.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до
вечера? И что напишу? Все
то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»