Неточные совпадения
Бабушка, по воспитанию, была старого века и разваливаться не любила, а держала себя прямо,
с свободной простотой, но и
с сдержанным приличием в манерах, и
ног под себя, как делают нынешние барыни, не поджимала. «Это стыдно женщине», — говорила она.
Ему живо представлялась картина, как ревнивый муж, трясясь от волнения, пробирался между кустов, как бросился к своему сопернику, ударил его ножом; как, может быть, жена билась у
ног его, умоляя о прощении. Но он,
с пеной у рта, наносил ей рану за раной и потом, над обоими трупами, перерезал горло и себе.
— Дело! — иронически заметил Райский, — чуть было
с Олимпа спустились одной
ногой к людям — и досталось.
На
ногах была какая-то мягко шаркавшая при походке обувь, шляпа истертая,
с лоском,
с покривившимся боком.
На крыльце, вроде веранды, уставленной большими кадками
с лимонными, померанцевыми деревьями, кактусами, алоэ и разными цветами, отгороженной от двора большой решеткой и обращенной к цветнику и саду, стояла девушка лет двадцати и
с двух тарелок, которые держала перед ней девочка лет двенадцати, босая, в выбойчатом платье, брала горстями пшено и бросала птицам. У
ног ее толпились куры, индейки, утки, голуби, наконец воробьи и галки.
— Что же лучше? — спросила она и, не слыша ответа, обернулась посмотреть, что его занимает. А он пристально следил, как она, переступая через канавку, приподняла край платья и вышитой юбки и как из-под платья вытягивалась кругленькая, точно выточенная, и крепкая небольшая
нога, в белом чулке,
с коротеньким, будто обрубленным носком, обутая в лакированный башмак,
с красной сафьянной отделкой и
с пряжкой.
Оттого много на свете погибших: праздных, пьяниц
с разодранными локтями, одна
нога в туфле, другая в калоше, нос красный, губы растрескались, винищем разит!
Вдруг этот разговор нарушен был чьим-то воплем
с другой стороны. Из дверей другой людской вырвалась Марина и быстро, почти не перебирая
ногами, промчалась через двор. За ней вслед вылетело полено, очевидно направленное в нее, но благодаря ее увертливости пролетевшее мимо. У ней, однако ж, были растрепаны волосы, в руке она держала гребенку и выла.
С той стороны отодвинули задвижку; Райский толкнул калитку
ногой, и она отворилась. Перед ним стоял Савелий: он бросился на Райского и схватил его за грудь…
Если б только одно это, я бы назвал его дураком — и дело
с концом, а он затопал
ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
«Он холодный, злой, без сердца!» — заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» — шептал он и задумался. «Ужели я из тех:
с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна
нога в калоше, другая в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
По двору, под
ногами людей и около людских, у корыта
с какой-то кашей, толпились куры и утки, да нахально везде бегали собаки, лаявшие натощак без толку на всякого прохожего, даже иногда на своих, наконец друг на друга.
Он бросился за ней, и через минуту оба уже где-то хохотали, а еще через минуту послышались вверху звуки резвого вальса на фортепиано,
с топотом
ног над головой Татьяны Марковны, а потом кто-то точно скатился
с лестницы, а дальше промчались по двору и бросились в сад, сначала Марфенька, за ней Викентьев, и звонко из саду доносились их говор, пение и смех.
Бабушка поглядела в окно и покачала головой. На дворе куры, петухи, утки
с криком бросились в стороны, собаки
с лаем поскакали за бегущими, из людских выглянули головы лакеев, женщин и кучеров, в саду цветы и кусты зашевелились, точно живые, и не на одной гряде или клумбе остался след вдавленного каблука или маленькой женской
ноги, два-три горшка
с цветами опрокинулись, вершины тоненьких дерев, за которые хваталась рука, закачались, и птицы все до одной от испуга улетели в рощу.
Телега ехала
с грохотом, прискакивая; прискакивали и мужики; иной сидел прямо, держась обеими руками за края, другой лежал, положив голову на третьего, а третий, опершись рукой на локоть, лежал в глубине, а
ноги висели через край телеги.
Яков был в черном фраке и белом галстуке, а Егорка, Петрушка и новый, только что из деревни взятый в лакеи Степка, не умевший стоять прямо на
ногах, одеты были в старые, не по росту каждому, ливрейные фраки, от которых несло затхлостью кладовой. Ровно в полдень в зале и гостиной накурили шипучим куревом
с запахом какого-то сладкого соуса.
В гостиной все были в веселом расположении духа, и Нил Андреич,
с величавою улыбкой, принимал общий смех одобрения. Не смеялся только Райский да Вера. Как ни комична была Полина Карповна, грубость нравов этой толпы и выходка старика возмутили его. Он угрюмо молчал, покачивая
ногой.
— Кто, кто передал тебе эти слухи, говори! Этот разбойник Марк? Сейчас еду к губернатору. Татьяна Марковна, или мы не знакомы
с вами, или чтоб
нога этого молодца (он указал на Райского) у вас в доме никогда не была! Не то я упеку и его, и весь дом, и вас в двадцать четыре часа куда ворон костей не занашивал…
Все примолкло. Татьяна Марковна подняла на
ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она не только сама боялась грозы, но даже не жаловала тех, кто ее не боялся, считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме при блеске молнии, а кто не перекрестился, того называли «пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он не переставал хихикать
с горничными и в грозу.
Наконец он уткнулся в плетень, ощупал его рукой, хотел поставить
ногу в траву — поскользнулся и провалился в канаву.
С большим трудом выкарабкался он из нее, перелез через плетень и вышел на дорогу. По этой крутой и опасной горе ездили мало, больше мужики, порожняком, чтобы не делать большого объезда, в телегах, на своих смирных, запаленных, маленьких лошадях в одиночку.
— Вот так в глазах исчезла, как дух! — пересказывала она Райскому, — хотела было за ней, да куда со старыми
ногами! Она, как птица, в рощу, и точно упала
с обрыва в кусты.
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается
с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и
ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв, в которые она не верила.
Она, закрытая совсем кустами, сидела на берегу,
с обнаженными
ногами, опустив их в воду, распустив волосы, и, как русалка, мочила их, нагнувшись
с берега. Райский прошел дальше, обогнул утес: там, стоя по горло в воде, купался m-r Шарль.
Он чутко понимает потребность не только другого, ближнего, несчастного, и спешит подать руку помощи, утешения, но входит даже в положение — вон этой ползущей букашки, которую бережно сажает
с дорожки на куст, чтоб уберечь от
ноги прохожего.
Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил
ноги с постели и сел, глядя на него.
— Пойдемте туда! — говорила она, указывая какой-нибудь бугор, и едва доходили они туда, она тащила его в другое место или взглянуть
с какой-нибудь высоты на круто заворотившуюся излучину Волги, или шла по песку, где вязли
ноги, чтоб подойти поближе к воде.
Он сел на том месте, где стоял, и
с ужасом слушал шум раздвигаемых ею ветвей и треск сухих прутьев под
ногами.
Она машинально сбросила
с себя обе мантильи на диван, сняла грязные ботинки,
ногой достала из-под постели атласные туфли и надела их. Потом, глядя не около себя, а куда-то вдаль, опустилась на диван, и в изнеможении, закрыв глаза, оперлась спиной и головой к подушке дивана и погрузилась будто в сон.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на
ноги, уже
с другим лицом, какого не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Вера лежала на диване, лицом к спинке.
С подушки падали почти до пола ее волосы, юбка ее серого платья небрежно висела, не закрывая ее
ног, обутых в туфли.
— Что это, комедия или роман, Борис Павлович? — глухо сказала она, отворачиваясь
с негодованием и пряча
ногу с туфлей под платье, которое, не глядя, торопливо оправила рукой.
Она сбросила
с себя платок, встала на
ноги и подошла к нему, забыв в эту секунду всю свою бурю. Она видела на другом лице такое же смертельное страдание, какое жило в ней самой.
И вдруг за дверью услышала шаги и голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и
ноги. Она, бледная, не шевелясь,
с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
Стук повторился. Она вдруг,
с силой, которая неведомо откуда берется в такие минуты, оправилась, вскочила на
ноги, отерла глаза и
с улыбкой пошла навстречу бабушке.
— Поздравляю
с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое!
ноги промочила вчера, голова болит! —
с улыбкой старалась договорить она.
Настало и завтра. Шумно и весело поднялся дом на
ноги. Лакеи, повара, кучера — все хлопотало, суетилось; одни готовили завтрак, другие закладывали экипажи, и
с утра опять все напились пьяны.
Утром рано Райский, не ложившийся спать, да Яков
с Василисой видели, как Татьяна Марковна, в чем была накануне и
с открытой головой,
с наброшенной на плечи турецкой шалью, пошла из дому,
ногой отворяя двери, прошла все комнаты, коридор, спустилась в сад и шла, как будто бронзовый монумент встал
с пьедестала и двинулся, ни на кого и ни на что не глядя.
Ветер хлестал и обвивал платье около ее
ног, шевелил ее волосы, рвал
с нее шаль — она не замечала.
Она будто не сама ходит, а носит ее посторонняя сила. Как широко шагает она, как прямо и высоко несет голову и плечи и на них — эту свою «беду»! Она, не чуя
ног, идет по лесу в крутую гору; шаль повисла
с плеч и метет концом сор и пыль. Она смотрит куда-то вдаль немигающими глазами, из которых широко глядит один окаменелый, покорный ужас.
С таким же немым, окаменелым ужасом, как бабушка, как новгородская Марфа, как те царицы и княгини — уходит она прочь, глядя неподвижно на небо, и, не оглянувшись на столп огня и дыма, идет сильными шагами, неся выхваченного из пламени ребенка, ведя дряхлую мать и взглядом и
ногой толкая вперед малодушного мужа, когда он, упав, грызя землю, смотрит назад и проклинает пламя…
Она идет, твердо шагая загорелыми
ногами, дальше, дальше, не зная, где остановится или упадет, потеряв силу. Она верит, что рядом идет
с ней другая сила и несет ее «беду», которую не снесла бы одна!
Он бросился к ней и
с помощью Василисы довел до дома, усадил в кресла и бросился за доктором. Она смотрела, не узнавая их. Василиса горько зарыдала и повалилась ей в
ноги.
Она, накинув на себя меховую кацавейку и накрыв голову косынкой, молча сделала ему знак идти за собой и повела его в сад. Там, сидя на скамье Веры, она два часа говорила
с ним и потом воротилась, глядя себе под
ноги, домой, а он, не зашедши к ней, точно убитый, отправился к себе, велел камердинеру уложиться, послал за почтовыми лошадьми и уехал в свою деревню, куда несколько лет не заглядывал.
Но у него оказался излишек от взятой из дома суммы. Крестясь поминутно, он вышел из церкви и прошел в слободу, где оставил и излишек, и пришел домой «веселыми
ногами»,
с легким румянцем на щеках и на носу.
— Старый вор Тычков отмстил нам
с тобой! Даже и обо мне где-то у помешанной женщины откопал историю… Да ничего не вышло из того… Люди к прошлому равнодушны, — а я сама одной
ногой в гробу и о себе не забочусь. Но Вера…
Ужели даром бился он в этой битве и устоял на
ногах, не добыв погибшего счастья. Была одна только неодолимая гора: Вера любила другого, надеялась быть счастлива
с этим другим — вот где настоящий обрыв! Теперь надежда ее умерла, умирает, по словам ее («а она никогда не лжет и знает себя», — подумал он), — следовательно, ничего нет больше, никаких гор! А они не понимают, выдумывают препятствия!
И сама бабушка едва выдержала себя. Она была бледна; видно было, что ей стоило необычайных усилий устоять на
ногах, глядя
с берега на уплывающую буквально — от нее дочь, так долго покоившуюся на ее груди, руках и коленях.
На другой день,
с раннего утра, весь дом поднялся на
ноги — провожать гостя.
Дома у себя он натаскал глины, накупил моделей голов, рук,
ног, торсов, надел фартук и начал лепить
с жаром, не спал, никуда не ходил, видясь только
с профессором скульптуры,
с учениками, ходил
с ними в Исакиевский собор, замирая от удивления перед работами Витали, вглядываясь в приемы, в детали, в эту новую сферу нового искусства.