Неточные совпадения
Он и
знание — не знал, а как будто видел его у себя в воображении, как в зеркале, готовым, чувствовал его и этим довольствовался; а узнавать ему
было скучно, он отталкивал наскучивший предмет прочь, отыскивая вокруг нового, живого, поразительного, чтоб в нем самом все играло, билось, трепетало и отзывалось жизнью на жизнь.
Выросши из периода шалостей, товарищи поняли его и окружили уважением и участием, потому что, кроме характера, он
был авторитетом и по
знаниям. Он походил на немецкого гелертера, знал древние и новые языки, хотя ни на одном не говорил, знал все литературы,
был страстный библиофил.
Фактические
знания его
были обширны и не
были стоячим болотом, не строились, как у некоторых из усидчивых семинаристов в уме строятся кладбища, где прибавляется
знание за
знанием, как строится памятник за памятником, и все они порастают травой и безмолвствуют.
У Леонтия, напротив, билась в
знаниях своя жизнь, хотя прошлая, но живая. Он открытыми глазами смотрел в минувшее. За строкой он видел другую строку. К древнему кубку приделывал и пир, на котором из него
пили, к монете — карман, в котором она лежала.
Часто с Райским уходили они в эту жизнь. Райский как дилетант — для удовлетворения мгновенной вспышки воображения, Козлов — всем существом своим; и Райский видел в нем в эти минуты то же лицо, как у Васюкова за скрипкой, и слышал живой, вдохновенный рассказ о древнем быте или, напротив, сам увлекал его своей фантазией — и они полюбили друг в друге этот живой нерв, которым каждый
был по-своему связан с
знанием.
Он любил ее, эту родоначальницу наших
знаний, нашего развития, но любил слишком горячо, весь отдался ей, и от него ушла и спряталась современная жизнь. Он
был в ней как будто чужой, не свой, смешной, неловкий.
Но у Веры нет этой бессознательности: в ней проглядывает и проговаривается если не опыт (и конечно, не опыт: он
был убежден в этом), если не
знание, то явное предчувствие опыта и
знания, и она — не неведением, а гордостью отразила его нескромный взгляд и желание нравиться ей. Стало
быть, она уже знает, что значит страстный взгляд, влечение к красоте, к чему это ведет и когда и почему поклонение может
быть оскорбительно.
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных
знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то
есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может
быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Он вспомнил, как напрасно добивался он от нее источника ее развития, расспрашивая о ее воспитании, о том, кто мог иметь на нее влияние, откуда она почерпнула этот смелый и свободный образ мысли, некоторые
знания, уверенность в себе, самообладание. Не у француженки же в пансионе! Кто
был ее руководителем, собеседником, когда кругом никого нет?
В область мысли,
знания она вступила так же недоверчивым и осторожным шагом, как
была осторожна и скупа в симпатиях. Читала она книги в библиотеке старого дома, сначала от скуки, без выбора и системы, доставая с полки что попадется, потом из любопытства, наконец некоторые с увлечением.
Ему ясно все: отчего она такая? откуда эта нравственная сила, практическая мудрость,
знание жизни, сердца? отчего она так скоро овладела доверием Веры и успокоила ее, а сама так взволновалась? И Вера, должно
быть, знает все…
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум,
есть знание, есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
Неточные совпадения
Стародум. В одном. Отец мой непрестанно мне твердил одно и то же: имей сердце, имей душу, и
будешь человек во всякое время. На все прочее мода: на умы мода, на
знания мода, как на пряжки, на пуговицы.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига
были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не
было той силы в природе, которая могла бы убедить прохвоста в неведении чего бы то ни
было, то в этом случае невежество являлось не только равносильным
знанию, но даже в известном смысле
было прочнее его.
Если
было у него чувство к брату теперь, то скорее зависть за то
знание, которое имеет теперь умирающий, но которого он не может иметь.
Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову. Это
был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред
знанием отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать в Сербию, он скромно отвечал:
Не
было предмета, которого бы он не знал; но он показывал свое
знание, только когда бывал вынуждаем к этому.