Неточные совпадения
В последней глубине христианская вера
есть гнозис,
знание посвященных через отречение, но до глубины этой не доходит гностическая теософия.
Наивно
было бы думать, что можно исповедовать кантианство как теорию
знания, как научную методологию, а в самой жизни, в самом бытии
быть чем угодно.
Мистиками остаются те, которые всегда ими
были, те, для которых вера выше
знания и разумом не ограничивается, для которых таинства и чудеса реальны и объективны.
Видимая ли вещь социализм, или прогресс, или всеобъемлющая наука, и могут ли эти вещи
быть предметами
знания?
Требование «научной» веры, замены веры
знанием есть, как мы увидим, отказ от свободы, от свободного избрания и от вольного подвига, требование это унижает человека, а не возвышает его.
Рационалистический позитивизм
есть одна из форм замены веры
знанием, гностицизм и теософия — другая форма того же; первая форма — для людей, лишенных фантазии и воображения, дорожащих ограничениями
знания, вторая форма — для людей с фантазией и воображением, дорожащих расширением сферы
знания.
Если вера
есть свободный подвиг, то научное
знание есть тяжелый долг труда, возложенный на человека.
Кант и
есть основоположник дуалистического решения спора
знания и веры.
Как мы увидим ниже, вера
есть функция воли, но вера как субъективное и произвольное психологическое состояние, зависящее от ограничения
знания и от настроений,
есть или эстетическая забава, или моральное малодушие.
В противоположность этому
знание может
быть определено как обличение вещей видимых.
Доказательство, которым так гордится
знание, всегда
есть насилие, принуждение.
Акт
знания не
есть акт волевого избрания, [Школа Виндельбандта и Риккерта ошибочно усматривает в познании свободное избрание и тем этизирует гносеологию.] и потому акт
знания испытывается как что-то твердое и обязательное, тут почва не колеблется.
Но философ не имеет права
быть наивным; он ищет гносеологических оснований твердости
знания и изобретает ряд теорий.
Эмпиризм
есть бессознательная и потому низшая форма рационализма, он имеет дело не с первичным и живым опытом, а с вторичным и рационализированным; твердость
знания у эмпиризма
есть твердость рационализма, контрабандным образом проведенного.
Кант так далеко заходит в своем рационализме, что для него вся действительность, все живое бытие
есть продукт
знания, мышления: мир созидается категориями субъекта, и ничто не в силах из этих тисков освободиться, ничего не является само по себе, независимо от того, что навязывается субъектом.
Талантливая философия Риккерта, столь ныне модная,
есть reductio ad absurdum [Сведение к нелепости (лат).] критицизма, в ней окончательно упраздняется бытие и отрицается вековечная цель
знания.
Лишь рационалистическое рассечение целостного человеческого существа может привести к утверждению самодовлеющей теоретической ценности
знания, но для познающего, как для существа живого и целостного, не рационализированного, ясно, что познание имеет прежде всего практическую (не в утилитарном, конечно, смысле слова) ценность, что познание
есть функция жизни, что возможность брачного познания основана на тождестве субъекта и объекта, на раскрытии того же разума и той же бесконечной жизни в бытии, что и в познающем.
Нелепо
было бы отрицать значение дискурсивного мышления; без него мы не можем познавать, так как слишком удалились от первоисточника света; но нельзя искать основ
знания в дискурсивном мышлении.
Совершенно произвольно называть
знанием только суждения; в такой же мере могут
быть названы
знанием и непосредственные интуиции.
Все, в сущности, признают, что в основе
знания лежит нечто более твердое, чем само
знание, все вынуждены признать, что доказуемость дискурсивного мышления
есть нечто вторичное и зыбкое.
Вот это подсматривание карты, эта боязнь риска, эта неспособность к свободному дерзновению
есть у всех подменяющих веру
знанием, у всех согласных верить лишь с гарантией.
В акте веры
есть подвиг отречения, которого нет в акте
знания; акт веры
есть акт свободной любви, не ведающей доказательств, гарантий, принуждений.
Подмена же веры
знанием в данных условиях мира
есть отказ от свободного выбора,
есть трусость перед опасностью, перед проблематическим, предпочтение гарантированного и безопасного, т. е. жизнь под принуждением данной природной действительности.
Но, как увидим, и замена
знания верой
была бы отказом нести бремя мировой фактичности, с которой мы связаны по собственной вине.
Но до этого акта веры, до вольного отречения и согласия на все во имя веры не может открыться разумность веры, так как это
было бы принудительным
знанием.
Знание есть доверие к ограниченному, земному кругозору; в акте научного
знания человек стоит на месте, с которого не все видно, виден лишь небольшой кусок.
Вера
есть тоже
знание;
знание через веру дается, но
знание высшее и полное, видение всего, безграничности.
Мир
знания и веры условно даны как разные порядки, но они могут
быть сведены к единству.
Ведь, в сущности, магия может
быть признана таким же закономерным научным
знанием, как и физика, и столь же отличным от всякой религиозной веры.
Я приведу основной пример из религиозной жизни, из которого ясна
будет и сущность чудесного, и сущность веры в ее отношении к
знанию.
Природный человек освобождается путем труда, научное же
знание есть основа этого труда, главное его орудие.
Вообще нужно сказать, что в теории научного
знания Маха
есть большая доля истины, бóльшая, чем в неокантианстве.
Религиозная философия видит, что противоположность
знания и веры
есть лишь аберрация слабого зрения.
Научное
знание, как и вера,
есть проникновение в реальную действительность, но частную, ограниченную; оно созерцает с места, с которого не все видно и горизонты замкнуты.
Разум, большой разум познает, познает сущее, его сфера не
есть исключительно сфера переживаний, не имеющих никакого отношения к
знанию.
Гете
был в глубочайшем смысле слова церковнее, ближе к мировой душе, чем Кант, Фихте и Гегель, и потому осуществлял в своей жизни идеал цельного
знания.
Вне научного
знания, в котором и дано всякое рационализированное бытие, а бытие для них само уже
есть продукт рационализирования, остаются лишь иррациональные переживания, которые не
есть бытие, которых нет.
Свет
есть только в рационализированном сознании, в
знании, до этого и вне этого нет света и нет бытия.
Это — страшный, убийственный рационализм, для которого не только наука,
знание, но и сам мир, само бытие
есть результат рационализирования, суждения.
Для него научное
знание и
есть бытие; его рационализм не ограничивается никаким вторжением иррационального, как у Риккерта.
Если
знание есть пассивное отражение и копирование, то непонятно, в чем творческая ценность
знания.
Знание ни в каком смысле не
есть отражение, копирование, дублирование бытия и ни в каком смысле не
есть создание, конструирование бытия.
Знание само
есть бытие, живая функция бытия, ценность развития бытия.
Знание есть акт самосознания и самопознания универсального бытия, к которому и мы приобщаемся, — функция универсального развития.
Знание не
есть отражение бытия и не
есть конструирование бытия, а
есть самораскрытие бытия, его расчленение и оформление.
Знание есть путь от хаоса к космосу, от тьмы к свету, и не потому, что познающий субъект своим трансцендентальным сознанием оформливает бытие и распространяет на него рациональный свет, а потому, что само бытие просветляется и оформляется в акте самопознания.
Да,
знание есть ценность, в
знании совершается творческий акт, но ценность в самом бытии, творчество в его развитии.
Еще раз подчеркиваю: не в индивидуальной душе
знание есть оформление и просветление, т. е. творческое развитие бытия, а в самом универсальном бытии.
Знание потому
есть жизнь самого бытия, и потому в самом бытии происходит то, что происходит в
знании, потому так, что в познающем субъекте и в познаваемом объекте, в мышлении и в бытии живет и действует тот же универсальный разум, Логос — начало божественное, возвышающееся над противоположностями.
Знание потому
есть ценность, что в нем бытие возвращается к первоисточнику, т. е. побеждает безумие хаотического распада.