Неточные совпадения
На всякую другую жизнь у него не было никакого взгляда, никаких понятий, кроме тех,
какие дают свои и иностранные газеты. Петербургские
страсти, петербургский взгляд, петербургский годовой обиход пороков и добродетелей, мыслей, дел, политики и даже, пожалуй, поэзии — вот где вращалась жизнь его, и он не порывался из этого круга, находя в нем полное до роскоши удовлетворение своей натуре.
— Чем и
как живет эта женщина! Если не гложет ее мука, если не волнуют надежды, не терзают заботы, — если она в самом деле «выше мира и
страстей», отчего она не скучает, не томится жизнью…
как скучаю и томлюсь я? Любопытно узнать!
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. —
Как будто я не знаю! А я только и во сне, и наяву вижу,
как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою
страстью, тогда бы и женился на той… Да нет:
страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
Между тем писать выучился Райский быстро, читал со
страстью историю, эпопею, роман, басню, выпрашивал, где мог, книги, но с фактами, а умозрений не любил,
как вообще всего, что увлекало его из мира фантазии в мир действительный.
Женщины того мира казались ему особой породой.
Как пар и машины заменили живую силу рук, так там целая механика жизни и
страстей заменила природную жизнь и
страсти. Этот мир — без привязанностей, без детей, без колыбелей, без братьев и сестер, без мужей и без жен, а только с мужчинами и женщинами.
Они — не жертвы общественного темперамента,
как те несчастные создания, которые, за кусок хлеба, за одежду, за обувь и кров, служат животному голоду. Нет: там жрицы сильных, хотя искусственных
страстей, тонкие актрисы, играют в любовь и жизнь,
как игрок в карты.
Там нет глубоких целей, нет прочных конечных намерений и надежд. Бурная жизнь не манит к тихому порту. У жрицы этого культа, у «матери наслаждений» — нет в виду,
как и у истинного игрока по
страсти, выиграть фортуну и кончить, оставить все, успокоиться и жить другой жизнью.
Больше она ничего не боится. Играя в
страсти, она принимает все виды, все лица, все характеры, нужные для роли, заимствуя их,
как маскарадные платья, напрокат. Она робка, скромна или горда, неприступна или нежна, послушна — смотря по роли, по моменту.
А ведь есть упорство и у него, у Райского!
Какие усилия напрягал он, чтоб… сладить с кузиной, сколько ума, игры воображения, труда положил он, чтоб пробудить в ней огонь, жизнь,
страсть… Вот куда уходят эти силы!
И он спас ее от старика, спас от бедности, но не спас от себя. Она полюбила его не
страстью, а какою-то ничем не возмутимою, ничего не боящеюся любовью, без слез, без страданий, без жертв, потому что не понимала, что такое жертва, не понимала,
как можно полюбить и опять не полюбить.
Или,
как огонь, осветит путь, вызовет силы, закалит их энергией и бросит трепет, жар, негу и
страсть в каждый момент, в каждую мысль… направит жизнь, поможет угадать ее смысл, задачу и совершить ее.
Теперь он возложил какие-то, еще неясные ему самому, надежды на кузину Беловодову, наслаждаясь сближением с ней. Ему пока ничего не хотелось больше,
как видеть ее чаще, говорить, пробуждать в ней жизнь, если можно —
страсть.
Нет, — горячо и почти грубо напал он на Райского, — бросьте эти конфекты и подите в монахи,
как вы сами удачно выразились, и отдайте искусству все, молитесь и поститесь, будьте мудры и, вместе, просты,
как змеи и голуби, и что бы ни делалось около вас, куда бы ни увлекала жизнь, в
какую яму ни падали, помните и исповедуйте одно учение, чувствуйте одно чувство, испытывайте одну
страсть — к искусству!
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего не узнав, а ни за что не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и
страстей“, а хитрит, вертится и ускользает,
как любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
Вы хотите уверить меня, что у вас… что-то вроде
страсти, — сказала она, делая
как будто уступку ему, чтоб отвлечь, затушевать его настойчивый анализ, — смотрите, не лжете ли вы… положим — невольно? — прибавила она, видя, что он собирается разразиться каким-нибудь монологом.
Он шел тихий, задумчивый, с блуждающим взглядом, погруженный глубоко в себя. В нем постепенно гасли боли корыстной любви и печали. Не стало
страсти, не стало
как будто самой Софьи, этой суетной и холодной женщины; исчезла пестрая мишура украшений; исчезли портреты предков, тетки, не было и ненавистного Милари.
«Где же тут роман? — печально думал он, — нет его! Из всего этого материала может выйти разве пролог к роману! а самый роман — впереди, или вовсе не будет его!
Какой роман найду я там, в глуши, в деревне! Идиллию, пожалуй, между курами и петухами, а не роман у живых людей, с огнем, движением,
страстью!»
«Что, если б на этом сонном, неподвижном фоне да легла бы картина
страсти! — мечтал он. —
Какая жизнь вдруг хлынула бы в эту раму!
Какие краски… Да где взять красок и…
страсти тоже!..»
Но, несмотря на
страсть к танцам, ждет с нетерпением лета, поры плодов, любит, чтобы много вишен уродилось и арбузы вышли большие, а яблоков народилось бы столько,
как ни у кого в садах.
И сейчас в голове у него быстро возник очерк народной драмы.
Как этот угрюмый, сосредоточенный характер мужика мог сложиться в цельную, оригинальную и сильную фигуру?
Как устояла
страсть среди этого омута разврата?
Он решил писать его эпизодами, набрасывая фигуру,
какая его займет, сцену, которая его увлечет или поразит, вставляя себя везде, куда его повлечет ощущение, впечатление, наконец чувство и
страсть, особенно
страсть!
Но и то хорошо, и то уже победа, что он чувствовал себя покойнее. Он уже на пути к новому чувству, хотя новая Вера не выходила у него из головы, но это новое чувство тихо и нежно волновало и покоило его, не терзая,
как страсть, дурными мыслями и чувствами.
Она как-нибудь угадала или уследила перспективу впечатлений, борьбу чувств, и предузнает ход и, может быть, драму
страсти, и понимает,
как глубоко входит эта драма в жизнь женщины.
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать!
какую глупую муку нажил, без любви, без
страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно»,
как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
И в то же время, среди этой борьбы, сердце у него замирало от предчувствия
страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и все думал,
как бы хорошо разыгралась
страсть в душе,
каким бы огнем очистила застой жизни и
каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, все это былие, которым поросло его существование.
Все это может быть, никогда, ни в
каком отчаянном положении нас не оставляющее, и ввергнуло Райского если еще не в самую тучу
страсти, то уже в ее жаркую атмосферу, из которой счастливо спасаются только сильные и в самом деле «гордые» характеры.
— Ей-богу, не знаю: если это игра, так она похожа на ту, когда человек ставит последний грош на карту, а другой рукой щупает пистолет в кармане. Дай руку, тронь сердце, пульс и скажи,
как называется эта игра? Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и
страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же. Я шел, чтоб сказать тебе это…
Видишь ли, Вера,
как прекрасна
страсть, что даже один след ее кладет яркую печать на всю жизнь, и люди не решаются сознаться в правде — то есть что любви уже нет, что они были в чаду, не заметили, прозевали ее, упиваясь, и что потом вся жизнь их окрашена в те великолепные цвета, которыми горела
страсть!..
— Да страсть-то
какая, гроза!
Лесничий уехал, все пришло в порядок. Райский стал глубоко счастлив; его
страсть обратилась почти в такое же безмолвное и почтительное обожание,
как у лесничего.
«Вот
страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на нее, а не знаю,
страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли
страсть,
как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит! Видно, я сам не способен испытывать
страсть!»
— Почему ты знаешь это? Зачем так судишь меня легко? Откуда у тебя эти мысли,
как ты узнала ход
страстей?
—
Какая страсть! — сказала Марфенька, — я бы закричала.
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще,
как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности.
Страсть одеваете в какой-то фантастический наряд,
как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда поверили бы… — говорил он, глядя в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего,
как отступления, — не перед
страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает,
как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
Он молчал, вспоминая,
какую яркую картину
страсти чертил он ей в первых встречах и
как усердно толкал ее под ее тучу. А теперь сам не знал,
как вывести ее из-под нее.
Он старался оправдать загадочность ее поведения с ним, припоминая свой быстрый натиск:
как он вдруг предъявил свои права на ее красоту, свое удивление последней, поклонение, восторги, вспоминал,
как она сначала небрежно, а потом энергически отмахивалась от его настояний,
как явно смеялась над его
страстью, не верила и не верит ей до сих пор,
как удаляла его от себя, от этих мест, убеждала уехать, а он напросился остаться!
Потом он вспомнил,
как он хотел усмирить
страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти,
как гладят злую собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, — и, пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда не открыла ему имени своего идола, когда уверена была, что это мигом отняло бы все надежды у него и
страсть остыла бы мгновенно?
Чего это ей стоило? Ничего! Она знала, что тайна ее останется тайной, а между тем молчала и
как будто умышленно разжигала
страсть. Отчего не сказала? Отчего не дала ему уехать, а просила остаться, когда даже он велел… Егорке принести с чердака чемодан? Кокетничала — стало быть, обманывала его! И бабушке не велела сказывать, честное слово взяла с него — стало быть, обманывает и ее, и всех!
От пера он бросался к музыке и забывался в звуках, прислушиваясь сам с любовью,
как они пели ему его же
страсть и гимны красоте. Ему хотелось бы поймать эти звуки, формулировать в стройном создании гармонии.
Марфенька немного стала бояться его. Он большею частию запирался у себя наверху, и там — или за дневником, или ходя по комнате, говоря сам с собой, или опять за фортепиано, выбрасывал,
как он живописно выражался, «пену
страсти».
Я люблю,
как Леонтий любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной
страстью,
как этот серьезный Савелий, люблю,
как Викентьев, со всей веселостью и резвостью жизни, люблю,
как любит, может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю,
как любит бабушка свою Веру, — и, наконец, еще
как никто не любит, люблю такою любовью, которая дана творцом и которая,
как океан, омывает вселенную…»
Его увлекал процесс писанья,
как процесс неумышленного творчества, где перед его глазами, пестрым узором, неслись его собственные мысли, ощущения, образы. Листки эти, однако, мешали ему забыть Веру, чего он искренно хотел, и питали
страсть, то есть воображение.
Когда он отрывался от дневника и трезво жил день, другой, Вера опять стояла безукоризненна в его уме. Сомнения, подозрения, оскорбления — сами по себе были чужды его натуре,
как и доброй, честной натуре Отелло. Это были случайные искажения и опустошения, продукты
страсти и неизвестности, бросавшей на все ложные и мрачные краски.
«Слезами и сердцем, а не пером благодарю вас, милый, милый брат, — получил он ответ с той стороны, — не мне награждать за это: небо наградит за меня! Моя благодарность — пожатие руки и долгий, долгий взгляд признательности!
Как обрадовался вашим подаркам бедный изгнанник! он все „смеется“ с радости и оделся в обновки. А из денег сейчас же заплатил за три месяца долгу хозяйке и отдал за месяц вперед. И только на три рубля осмелился купить сигар, которыми не лакомился давно, а это — его
страсть…»
Следя за ходом своей собственной
страсти,
как медик за болезнью, и
как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта
страсть — ложь, мираж, что надо прогнать, рассеять ee! «Но
как? что надо теперь делать? — спрашивал он, глядя на небо с облаками, углубляя взгляд в землю, — что велит долг? — отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
С другой, жгучей и разрушительной
страстью он искренно и честно продолжал бороться, чувствуя, что она не разделена Верою и, следовательно, не может разрешиться,
как разрешается у двух взаимно любящих честных натур, в тихое и покойное течение, словом, в счастье, в котором, очистившись от животного бешенства, она превращается в человеческую любовь.
Он теперь уже не звал более
страсть к себе,
как прежде, а проклинал свое внутреннее состояние, мучительную борьбу, и написал Вере, что решился бежать ее присутствия. Теперь, когда он стал уходить от нее, — она будто пошла за ним, все под своим таинственным покрывалом, затрогивая, дразня его, будила его сон, отнимала книгу из рук, не давала есть.
Он быстро пошел, ожесточенный этой умышленной пыткой, этим издеванием над ним и над
страстью. Потом оглянулся. Шагах в десяти от него, выступив немного на лунный свет, она,
как белая статуя в зелени, стоит неподвижно и следит за ним с любопытством, уйдет он или нет.
— Может быть, — говорила она,
как будто отряхивая хмель от головы. — Так что же? что вам? не все ли равно? вы этого хотели! «Природа влагает
страсть только в живые организмы, — твердили вы, —
страсть прекрасна!..» Ну вот она — любуйтесь!..