Неточные совпадения
— Это новый флигель,
бабушка: его не было, —
сказал Борис.
— Ты ему о деле, а он шалит: пустота какая — мальчик! — говорила однажды
бабушка. — Прыгай да рисуй, а ужо спасибо
скажешь, как под старость будет уголок. Еще то имение-то, бог знает что будет, как опекун управится с ним! а это уж старое, прижилось в нем…
— Послушай, что я хотела тебя спросить, —
сказала однажды
бабушка, — зачем ты опять в школу поступил?
— Бесстыжая! — ворчала
бабушка, подъезжая к крыльцу предводителя. — Узнает Нил Андреич, что он
скажет? Будет тебе, вертушка!
— Куда,
бабушка? Пора домой, —
сказал Райский.
«Я… художником хочу быть…» — думал было он
сказать, да вспомнил, как приняли это опекун и
бабушка, и не
сказал.
— Я не хочу,
бабушка: вон он дразнит меня гусенком… Подсматривать не годится! —
сказала она строго.
— Что мне до этого за дело,
бабушка! — с нетерпением
сказал он.
— Вон кто,
бабушка! —
сказал Райский, смеясь.
— Бесстыдница! — укоряла она Марфеньку. — Где ты выучилась от чужих подарки принимать? Кажется,
бабушка не тому учила; век свой чужой копейкой не поживилась… А ты не успела и двух слов
сказать с ним и уж подарки принимаешь. Стыдно, стыдно! Верочка ни за что бы у меня не приняла: та — гордая!
— Ну, вот и кончено! — громко и весело
сказал он, — милая сестра! Ты не гордая, не в
бабушку!
—
Бабушки нет, а есть Татьяна Марковна Бережкова. Позвать сюда Савелья! —
сказала она, отворив дверь в девичью.
— Ах, Борис, Борис, — опомнись! —
сказала почти набожно
бабушка. — Человек почтенный…
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли,
бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, —
сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся
бабушки. А вы,
бабушка, мешаете принять подарок!
— Это мы с
бабушкой на ярмарке купили, —
сказала она, приподняв еще немного юбку, чтоб он лучше мог разглядеть башмак. — А у Верочки лиловые, — прибавила она. — Она любит этот цвет. Что же вам к обеду: вы еще не
сказали?
— Так, что
бабушка скажет, так тому и быть?
Там, на родине, Райский, с помощью
бабушки и нескольких знакомых, устроили его на квартире, и только уладились все эти внешние обстоятельства, Леонтий принялся за свое дело, с усердием и терпением вола и осла вместе, и ушел опять в свою или лучше
сказать чужую, минувшую жизнь.
— Еще бы не помнить! — отвечал за него Леонтий. — Если ее забыл, так кашу не забывают… А Уленька правду говорит: ты очень возмужал, тебя узнать нельзя: с усами, с бородой! Ну, что
бабушка? Как, я думаю, обрадовалась! Не больше, впрочем, меня. Да радуйся же, Уля: что ты уставила на него глаза и ничего не
скажешь?
— Нет, я
бабушку люблю, как мать, —
сказал Райский, — от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней…
— Что мне за дело? — с нетерпением
сказал Райский, отталкивая книги… — Ты точно
бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я за тем приехал, чтобы вы меня со света гнали?
— Где это вы пропадали, братец? Как на вас сердится
бабушка! —
сказала она, — просто не глядит.
— Вынь все из него и положи в моей комнате, —
сказал он, — а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. — Вам,
бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память… Надо бы принести их сюда…
— Не сердитесь,
бабушка, я в другой раз не буду… — смеясь,
сказал он.
— Смейся, смейся, Борис Павлович, а вот при гостях
скажу, что нехорошо поступил: не успел носа показать и пропал из дома. Это неуважение к
бабушке…
— Молчите вы с своим моционом! — добродушно крикнула на него Татьяна Марковна. — Я ждала его две недели, от окна не отходила, сколько обедов пропадало! Сегодня наготовили, вдруг приехал и пропал! На что похоже? И что
скажут люди: обедал у чужих — лапшу да кашу: как будто
бабушке нечем накормить.
—
Бабушка! заключим договор, —
сказал Райский, — предоставим полную свободу друг другу и не будем взыскательны! Вы делайте, как хотите, и я буду делать, что и как вздумаю… Обед я ваш съем сегодня за ужином, вино выпью и ночь всю пробуду до утра, по крайней мере сегодня. А куда завтра денусь, где буду обедать и где ночую — не знаю!
— Правда, правда, братец: непременно бы наготовила, —
сказала Марфенька, —
бабушка предобрая, только притворяется…
— Разговор больше практический, —
сказал он, — о каше, о гусе, потом ссорились с
бабушкой…
— И потом «красный нос, растрескавшиеся губы, одна нога в туфле, другая в калоше»! — договорил Райский, смеясь. — Ах,
бабушка, чего я не захочу, что принудит меня? или если
скажу себе, что непременно поступлю так, вооружусь волей…
— Отчего? вот еще новости! —
сказал Райский. — Марфенька! я непременно сделаю твой портрет, непременно напишу роман, непременно познакомлюсь с Маркушкой, непременно проживу лето с вами и непременно воспитаю вас всех трех,
бабушку, тебя и… Верочку.
— Какое рабство! —
сказал Райский. — И так всю жизнь прожить, растеряться в мелочах! Зачем же, для какой цели эти штуки,
бабушка, делает кто-то, по вашему мнению, с умыслом? Нет, я отчаиваюсь воспитать вас… Вы испорчены!
— Шути, а шутя правду
сказал, — заметила
бабушка.
«Вот
бабушка сказала бы, — подумал он, — что судьба подшутила: ожидаешь одного, не оглянешься, не усумнишься, забудешься — и обманет».
—
Скажите,
бабушка: Марина одна такая у нас, или…
— Я не поеду ни к кому,
бабушка, — зевая,
сказал Райский.
—
Скажи, Марфенька, — начал он однажды, сидя с нею в сумерки на дерновом диване, под акациями, — не скучно тебе здесь? Не надоели тебе:
бабушка, Тит Никоныч, сад, цветы, песенки, книжки с веселым окончанием!..
«А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько
бабушке, — нет, больше:
бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в голове? Что я ему
скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
«
Бабушка велела, чтоб ужин был хороший — вот что у меня на душе: как я ему
скажу это!..» — подумала она.
— Опять! Вот вы какие: сами затеяли разговор, а теперь выдумали, что люблю. Уж и люблю! Он и мечтать не смеет! Любить — как это можно! Что еще
бабушка скажет? — прибавила она, рассеянно играя бородой Райского и не подозревая, что пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.
— Как тепло! —
сказала она. — Я прошусь иногда у
бабушки спать в беседку — не пускает. Даже и в комнате велит окошко запирать.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая
бабушке, колебалась, рассказать ли ей или нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не
сказала также ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
— Сам не знаю, —
сказал Райский, — мне все равно, куда ни ехать… Подвернулось письмо
бабушки, она звала сюда, я и приехал.
— Тише,
бабушка услышит! — небрежно
сказал Марк.
—
Бабушка хотела посылать за вами, но я просил не давать знать о моем приезде. Когда же вы возвратились? Мне никто ничего не
сказал.
— А? Я не одна живу, вы знаете! —
сказала она, вслушавшись в его вопрос. —
Бабушка, Марфенька…
— Ну, я все уладил: куда переезжать? Марфенька приняла подарок, но только с тем, чтобы и вы приняли. И
бабушка поколебалась, но окончательно не решилась, ждет — кажется, что
скажете вы. А вы что
скажете? Примете, да? как сестра от брата?
— Нету денег! — коротко
сказала она. — Не дам: если не добром, так неволей послушаешься
бабушки!
— А вот еще, — перебила Марфенька, — я вам
скажу, братец: когда Тит Никоныч захворает,
бабушка сама…
— Мы без вас,
бабушка, не поедем, —
сказала Марфенька, — я тоже боюсь переезжать Волгу.
— Видите, какой он,
бабушка! —
сказала Марфенька, — пирог съел!