Неточные совпадения
Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу не подняла на него глаз. И потом уже, когда
после игры подняла, заговорила с ним —
все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Дядя давал ему истории четырех Генрихов, Людовиков до XVIII и Карлов до XII включительно, но
все это уже было для него, как пресная вода
после рома. На минуту только разбудили его Иоанны III и IV да Петр.
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у
всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни одного урока, — каждый день
после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
После нескольких звуков открывалось глубокое пространство, там являлся движущийся мир, какие-то волны, корабли, люди, леса, облака —
все будто плыло и неслось мимо его в воздушном пространстве. И он, казалось ему,
все рос выше, у него занимало дух, его будто щекотали, или купался он…
Он помнит, как,
после музыки, она
всю дрожь наслаждения сосредоточивала в горячем поцелуе ему. Помнит, как она толковала ему картины: кто этот старик с лирой, которого, немея, слушает гордый царь, боясь пошевелиться, — кто эта женщина, которую кладут на плаху.
«Меланхолихой» звали какую-то бабу в городской слободе, которая простыми средствами лечила «людей» и снимала недуги как рукой. Бывало,
после ее леченья, иного скоробит на
весь век в три погибели, или другой перестанет говорить своим голосом, а только кряхтит потом
всю жизнь; кто-нибудь воротится от нее без глаз или без челюсти — а
все же боль проходила, и мужик или баба работали опять.
«О чем это он
все думает? — пыталась отгадать бабушка, глядя на внука, как он внезапно задумывался
после веселости, часто также внезапно, — и что это он
все там у себя делает?»
Они одинаково прилежно занимались по
всем предметам, не пристращаясь ни к одному исключительно. И
после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни в какую сторону.
Полгода он писал картину. Лица Гектора и Андромахи поглотили
все его творчество, аксессуарами он не занимался: «Это
после, когда-нибудь».
— Потому, что один я лишний в эту минуту, один я прочел вашу тайну в зародыше. Но… если вы мне вверите ее, тогда я,
после него, буду дороже для вас
всех…
— Не бывать этому! — пылко воскликнула Бережкова. — Они не нищие, у них по пятидесяти тысяч у каждой. Да
после бабушки втрое, а может быть, и побольше останется: это
все им! Не бывать, не бывать! И бабушка твоя, слава Богу, не нищая! У ней найдется угол, есть и клочок земли, и крышка, где спрятаться! Богач какой, гордец, в дар жалует! Не хотим, не хотим! Марфенька! Где ты? Иди сюда!
— А помнишь: председатель в палате? Мы с тобой заезжали к нему, когда ты
после гимназии приехал сюда, — и не застали. А потом он в деревню уехал: ты его и не видал. Тебе надо съездить к нему: его
все уважают и боятся, даром что он в отставке…
Любила, чтоб к ней губернатор изредка заехал с визитом, чтобы приезжее из Петербурга важное или замечательное лицо непременно побывало у ней и вице-губернаторша подошла, а не она к ней,
после обедни в церкви поздороваться, чтоб, когда едет по городу, ни один встречный не проехал и не прошел, не поклонясь ей, чтобы купцы засуетились и бросили прочих покупателей, когда она явится в лавку, чтоб никогда никто не сказал о ней дурного слова, чтобы дома
все ее слушались, до того чтоб кучера никогда не курили трубки ночью, особенно на сеновале, и чтоб Тараска не напивался пьян, даже когда они могли бы делать это так, чтоб она не узнала.
Если случится свадьба, Марфенька не знает предела щедрости: с трудом ее ограничивает бабушка. Она дает белье, обувь, придумает какой-нибудь затейливый сарафан, истратит
все свои карманные деньги и долго
после того экономничает.
— Известно что… поздно было: какая академия
после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет… Надо бы было
все это отдать нищим, взять крест и идти… как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства, как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны:
все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас
после стола ушла спать.
И прочие молчали, от лени говорить
после сытного завтрака. Говорил за
всех Иван Петрович.
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь
все дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли,
после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там одна неволя, здесь другая…
После разговора с Марфенькой Викентьев в ту же ночь укатил за Волгу и, ворвавшись к матери, бросился обнимать и целовать ее по-своему, потом, когда она, собрав
все силы, оттолкнула его прочь, он стал перед ней на колени и торжественно произнес...
Через неделю
после радостного события
все в доме пришло в прежний порядок. Мать Викентьева уехала к себе, Викентьев сделался ежедневным гостем и почти членом семьи. И он, и Марфенька не скакали уже. Оба были сдержаннее, и только иногда живо спорили, или пели, или читали вдвоем.
—
Все это было давно; теперь я не связываюсь с ними,
после того как обещал вам. Не браните меня, Вера! — нахмурясь, сказал Марк.
Она ласково подала ему руку и сказала, что рада его видеть, именно в эту минуту, когда у ней покойнее на сердце. Она, в эти дни,
после свидания с Марком, вообще старалась казаться покойной, и дома, за обедом, к которому являлась каждый день, она брала над собой невероятную силу, говорила со
всеми, даже шутила иногда, старалась есть.
Вера, на другой день утром рано, дала Марине записку и велела отдать кому-то и принести ответ.
После ответа она стала веселее, ходила гулять на берег Волги и вечером, попросившись у бабушки на ту сторону, к Наталье Ивановне, простилась со
всеми и, уезжая, улыбнулась Райскому, прибавив, что не забудет его.
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела,
все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас
после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
От него я добился только — сначала, что кузина твоя — a pousse la chose trop loin… qu’elle a fait un faux pas… а потом — что
после визита княгини Олимпиады Измайловны, этой гонительницы женских пороков и поборницы добродетелей, тетки разом слегли, в окнах опустили шторы, Софья Николаевна сидит у себя запершись, и
все обедают по своим комнатам, и даже не обедают, а только блюда приносятся и уносятся нетронутые, — что трогает их один Николай Васильевич, но ему запрещено выходить из дома, чтоб как-нибудь не проболтался, что граф Милари и носа не показывает в дом, а ездит старый доктор Петров, бросивший давно практику и в молодости лечивший обеих барышень (и бывший их любовником, по словам старой, забытой хроники — прибавлю в скобках).
— Это голос страсти, со
всеми ее софизмами и изворотами! — сказал он, вдруг опомнившись. — Вера, ты теперь в положении иезуита. Вспомни, как ты просила вчера,
после своей молитвы, не пускать тебя!.. А если ты будешь проклинать меня за то, что я уступил тебе, на кого тогда падет ответственность?
— Где monsieur Борис? — спрашивала уже в пятый раз Полина Карповна, и до ужина, и
после ужина, у
всех. Наконец обратилась с этим вопросом и к бабушке.
— Оставим
все это…
после,
после… А теперь я потребую от тебя, как от друга и брата, помощи, важной услуги… Ты не откажешь!..
— Ах, как бьется здесь, как больно! — шептала она, прикладывая руку к голове. — Боже, когда эта казнь кончится? Скорей бы, скорей сказать ей
все! А там,
после нее — пусть
весь мир знает, смотрит!..
Она теперь только поняла эту усилившуюся к ней,
после признания, нежность и ласки бабушки. Да, бабушка взяла ее неудобоносимое горе на свои старые плечи, стерла своей виной ее вину и не сочла последнюю за «потерю чести». Потеря чести! Эта справедливая, мудрая, нежнейшая женщина в мире,
всех любящая, исполняющая так свято
все свои обязанности, никого никогда не обидевшая, никого не обманувшая,
всю жизнь отдавшая другим, — эта
всеми чтимая женщина «пала, потеряла честь»!
Долго
после молитвы сидела она над спящей, потом тихо легла подле нее и окружила ее голову своими руками. Вера пробуждалась иногда, открывала глаза на бабушку, опять закрывала их и в полусне приникала
все плотнее и плотнее лицом к ее груди, как будто хотела глубже зарыться в ее объятия.
«А когда
после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу?
Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
— Что же! — повторила она с примесью легкого раздражения, — я пробовала вчера написать ему
всего две строки: «Я не была — и не буду счастлива с вами и
после венчанья, я не увижу вас никогда.
Но Татьяна Марковна до обеда не упомянула о вчерашнем разговоре, а
после обеда, когда Райский ушел к себе, а Тушин, надев пальто, пошел куда-то «по делу», она заняла
всю девичью чисткою серебряных чайников, кофейников, подносов и т. д., назначаемых в приданое Марфеньке.
Он припомнил, как в последнем свидании «честно» предупредил ее. Смысл его слов был тот: «Помни, я
все сказал тебе вперед, и если ты,
после сказанного, протянешь руку ко мне — ты моя: но ты и будешь виновата, а не я…»
Все это думал Райский, едучи с Тушиным в коляске обратно домой,
после шестидневного пребывания в его лесной усадьбе.
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и
после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и пошло по городу! Да еще там пьяная баба про меня наплела… Тычков
все разведал…
От Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника.
После этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не принимали. Райский ходил как угорелый, бегая от
всех; доктора неопределенно говорили о болезни…
— Бабушка! — вдруг сказал Райский
после долгого молчания, — прежде
всего надо вам самим
все сказать Ивану Ивановичу.
— Надо сказать, что было: правду. Вам теперь, — решительно заключила Татьяна Марковна, — надо прежде
всего выгородить себя: вы были чисты
всю жизнь, таким должны и остаться… А мы с Верой,
после свадьбы Марфеньки, тотчас уедем в Новоселово, ко мне, навсегда… Спешите же к Тычкову и скажите, что вас не было в городе накануне и, следовательно, вы и в обрыве быть не могли…
Тушин не уехал к себе
после свадьбы. Он остался у приятеля в городе. На другой же день он явился к Татьяне Марковне с архитектором. И всякий день они рассматривали планы, потом осматривали оба дома, сад,
все службы, совещались, чертили, высчитывали, соображая радикальные переделки на будущую весну.
Всех печальнее был Тит Никоныч. Прежде он последовал бы за Татьяной Марковной на край света, но
после «сплетни», по крайней мере вскоре, было бы не совсем ловко ехать с нею. Это могло подтвердить старую историю, хотя ей частию не поверили, а частию забыли о ней, потому что живых свидетелей, кроме полупомешанной бабы, никого не было.
Сплетня о Вере вдруг смолкла или перешла опять в ожидание о том, что она будет объявлена невестой Тушина, на которого
все и обрушилось,
после завтрака Райского у Крицкой, между прочим и догадка о ее прогулке с ним на дне обрыва.
После завтрака
все окружили Райского. Марфенька заливалась слезами: она смочила три-четыре платка. Вера оперлась ему рукой на плечо и глядела на него с томной улыбкой, Тушин серьезно. У Викентьева лицо дружески улыбалось ему, а по носу из глаз катилась слеза «с вишню», как заметила Марфенька и стыдливо сняла ее своим платком.