Неточные совпадения
Они молча шли. Аянов насвистывал, а Райский шел, склоня
голову,
думая то о Софье, то о романе. На перекрестке, где предстояло расходиться, Райский вдруг спросил...
Он закроет глаза и хочет поймать, о чем он
думает, но не поймает; мысли являются и утекают, как волжские струи: только в нем точно поет ему какой-то голос, и в
голове, как в каком-то зеркале, стоит та же картина, что перед глазами.
Три полотна переменил он и на четвертом нарисовал ту
голову, которая снилась ему,
голову Гектора и лицо Андромахи и ребенка. Но рук не доделал: «Это последнее дело, руки!» —
думал он. Костюмы набросал наобум, кое-как, что наскоро прочел у Гомера: других источников под рукой не было, а где их искать и скоро ли найдешь?
Тот
подумал немного, оглядел с ног до
головы Райского, потом отвернулся в сторону, высморкался в пальцы и сказал, указывая в другую сторону...
«Счастливое дитя! —
думал Райский, — спит и в ученом сне своем не чует, что подле него эта любимая им римская
голова полна тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей бессилен он преподать „образцы древних добродетелей“!»
«А ведь я давно не ребенок: мне идет четырнадцать аршин материи на платье: столько же, сколько бабушке, — нет, больше: бабушка не носит широких юбок, — успела она в это время
подумать. — Но Боже мой! что это за вздор у меня в
голове? Что я ему скажу? Пусть бы Верочка поскорей приехала на подмогу…»
«Все молчит: как привыкнешь к нему?» —
подумала она и беспечно опять склонилась
головой к его
голове, рассеянно пробегая усталым взглядом по небу, по сверкавшим сквозь ветви звездам, глядела на темную массу леса, слушала шум листьев и задумалась, наблюдая, от нечего делать, как под рукой у нее бьется в левом боку у Райского.
Ему пришла в
голову прежняя мысль «писать скуку»: «Ведь жизнь многостороння и многообразна, и если, —
думал он, — и эта широкая и
голая, как степь, скука лежит в самой жизни, как лежат в природе безбрежные пески, нагота и скудость пустынь, то и скука может и должна быть предметом мысли, анализа, пера или кисти, как одна из сторон жизни: что ж, пойду, и среди моего романа вставлю широкую и туманную страницу скуки: этот холод, отвращение и злоба, которые вторглись в меня, будут красками и колоритом… картина будет верна…»
«Это история, скандал, —
думал он, — огласить позор товарища, нет, нет! — не так! Ах! счастливая мысль, — решил он вдруг, — дать Ульяне Андреевне урок наедине: бросить ей громы на
голову, плеснуть на нее волной чистых, неведомых ей понятий и нравов! Она обманывает доброго, любящего мужа и прячется от страха: сделаю, что она будет прятаться от стыда. Да, пробудить стыд в огрубелом сердце — это долг и заслуга — и в отношении к ней, а более к Леонтью!»
— Знаю, не говорите — не от сердца, а по привычке. Она старуха хоть куда: лучше их всех тут, бойкая, с характером, и был когда-то здравый смысл в
голове. Теперь уж, я
думаю, мозги-то размягчились!
— Разумеется, мне не нужно: что интересного в чужом письме? Но докажи, что ты доверяешь мне и что в самом деле дружна со мной. Ты видишь, я равнодушен к тебе. Я шел успокоить тебя, посмеяться над твоей осторожностью и над своим увлечением. Погляди на меня: таков ли я, как был!.. «Ах, черт возьми, это письмо из
головы нейдет!» —
думал между тем сам.
Тебе на
голову валятся каменья, а ты в страсти
думаешь, что летят розы на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от дорогой руки покажутся нежнее ласк матери.
Он сел и погрузился в свою задачу о «долге»,
думал, с чего начать. Он видел, что мягкость тут не поможет: надо бросить «гром» на эту играющую позором женщину, назвать по имени стыд, который она так щедро льет на
голову его друга.
— Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что на этот раз я ни о чем этом не
думала, мне в
голову не приходил ни разговор наш, ни письмо на синей бумаге…
— Я и не
думал, и в
голову не приходило — ей-богу…
Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул
голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я
думала, сейчас закричит!
«Там она теперь, —
думал он, глядя за Волгу, — и ни одного слова не оставила мне! Задушевное, сказанное ее грудным шепотом „прощай“ примирило бы меня со всей этой злостью, которую она щедро излила на мою
голову! И уехала! ни следа, ни воспоминания!» — горевал он, склонив
голову, идучи по темной аллее.
Они тихо сошли с горы по деревне и по большой луговине к саду, Вера — склоня
голову, он —
думая об обещанном объяснении и ожидая его. Теперь желание выйти из омута неизвестности — для себя, и положить, одним прямым объяснением, конец собственной пытке, — отступило на второй план.
— Я давно
подумала: какие бы ни были последствия, их надо — не скрыть, а перенести! Может быть, обе умрем, помешаемся — но я ее не обману. Она должна была знать давно, но я надеялась сказать ей другое… и оттого молчала… Какая казнь! — прибавила она тихо, опуская
голову на подушку.
Она нетерпеливо покачала
головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не
думать, не чувствовать, не сознавать.
Она хотела молиться, и не могла. О чем она станет молиться? Ей остается смиренно склонить
голову перед громом и нести его. Она клонила
голову и несла тяжесть «презрения», как она
думала.
Татьяна Марковна будто с укором покачала
головой, но Марфенька видела, что это притворно, что она
думает о другом или уйдет и сядет подле Веры.
Все это неслось у ней в
голове, и она то хваталась опять за перо и бросала, то
думала пойти сама, отыскать его, сказать ему все это, отвернуться и уйти — и она бралась за мантилью, за косынку, как, бывало, когда торопилась к обрыву. И теперь, как тогда, руки напрасно искали мантилью, косынку. Все выпадало из рук, и она, обессиленная, садилась на диван и не знала, что делать.
Райский перешел из старого дома опять в новый, в свои комнаты. Козлов переехал к себе, с тем, однако, чтоб после отъезда Татьяны Марковны с Верой поселиться опять у нее в доме. Тушин звал его к себе, просвещать свою колонию, начиная с него самого. Козлов почесал
голову,
подумал и вздохнул, глядя — на московскую дорогу.
Подумал,
подумал и лег
головой на руки, обдумывая продолжение. Прошло с четверть часа, глаза у него стали мигать чаще. Его клонил сон.
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше
думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
И долго Гриша берегом // Бродил, волнуясь,
думая, // Покуда песней новою // Не утолил натруженной, // Горящей
головы.
Скорее, однако ж, можно
думать, что в
голове его вообще никаких предположений ни о чем не существовало.
Но ошибка была столь очевидна, что даже он понял ее. Послали одного из стариков в Глупов за квасом,
думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на
голове целый жбан, не пролив ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
Пожимаясь от холода, Левин быстро шел, глядя на землю. «Это что? кто-то едет»,
подумал он, услыхав бубенцы, и поднял
голову. В сорока шагах от него, ему навстречу, по той большой дороге-муравке, по которой он шел, ехала четверней карета с важами. Дышловые лошади жались от колей на дышло, но ловкий ямщик, боком сидевший на козлах, держал дышлом по колее, так что колеса бежали по гладкому.