Неточные совпадения
Незнание или отсутствие убеждения облечено у него
в форму какого-то легкого, поверхностного всеотрицания: он относился ко всему небрежно, ни перед чем искренно не склоняясь, ничему глубоко не
веря и ни к чему особенно не пристращаясь. Немного насмешлив, скептичен, равнодушен и ровен
в сношениях со всеми, не даря никого постоянной и глубокой дружбой, но и не преследуя никого настойчивой враждой.
Тит Никоныч был джентльмен по своей природе. У него было тут же,
в губернии, душ двести пятьдесят или триста — он хорошенько не знал, никогда
в имение не заглядывал и предоставлял крестьянам делать, что хотят, и платить ему оброку, сколько им заблагорассудится. Никогда он их не
поверял. Возьмет стыдливо привезенные деньги, не считая, положит
в бюро, а мужикам махнет рукой, чтоб ехали, куда хотят.
Борис уже не смотрел перед собой, а чутко замечал, как картина эта повторяется у него
в голове; как там расположились горы, попала ли туда вон избушка, из которой валил дым;
поверял и видел, что и мели там, и паруса белеют.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел на стариков, слушал, как они припоминали молодость, не
верил их словам, что она была первая красавица
в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с ума.
— Все это вы видите
в своем воображении, кузина, —
поверьте!
— Что же, cousin, чему я должна
верить: им ли? — она указала на предков, — или, бросив все, не слушая никого, вмешаться
в толпу и жить «новою жизнью»?
—
Верю,
верю, бабушка! Ну так вот что: пошлите за чиновником
в палату и велите написать бумагу: дом, вещи, землю, все уступаю я милым моим сестрам, Верочке и Марфеньке,
в приданое…
—
Верю, да боюсь. Вон Верочка не боится: одна туда ходит, даже
в сумерки! Там убийца похоронен, а ей ничего!
Вот отчего мне никогда ничего и никуда дальше своего угла не хотелось: не
верю я
в этих нынешних великих людей…
— Стало быть, по-твоему, жизнь там и кончилась, а это все не жизнь? Ты не
веришь в развитие,
в прогресс?
Полина Карповна вдова. Она все вздыхает, вспоминая «несчастное супружество», хотя все говорят, что муж у ней был добрый, смирный человек и
в ее дела никогда не вмешивался. А она называет его «тираном», говорит, что молодость ее прошла бесплодно, что она не жила любовью и счастьем, и
верит, что «час ее пробьет, что она полюбит и будет любить идеально».
«Ужели она часто будет душить меня? — думал Райский, с ужасом глядя на нее. — Куда спастись от нее? А она не годится и
в роман: слишком карикатурна! Никто не
поверит…»
—
В том, что не
верю вам…
— Да почему вы знаете? Вы не
верите в намерения!..
Он
верил в идеальный прогресс —
в совершенствование как формы, так и духа, сильнее, нежели материалисты
верят в утилитарный прогресс; но страдал за его черепаший шаг и впадал
в глубокую хандру, не вынося даже мелких царапин близкого ему безобразия.
В один такой час хандры он лежал с сигарой на кушетке
в комнате Татьяны Марковны. Бабушка, не сидевшая никогда без дела, с карандашом
поверяла какие-то, принесенные ей Савельем, счеты.
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит, не
верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше понимаем, много учились, все знаем, все читаем. Как бы она не ошиблась… Не все
в книгах написано!
«А ведь я друг Леонтья — старый товарищ — и терплю, глядя, как эта честная, любящая душа награждена за свою симпатию! Ужели я останусь равнодушным!.. Но что делать: открыть ему глаза, будить его от этого, когда он так
верит, поклоняется чистоте этого… „римского профиля“, так сладко спит
в лоне домашнего счастья — плохая услуга! Что же делать? Вот дилемма! — раздумывал он, ходя взад и вперед по переулку. — Вот что разве: броситься, забить тревогу и смутить это преступное tête-а-tête!..»
Я даже, кажется, уверую
в то, чего не бывает и во что все перестали
верить —
в дружбу между мужчиной и женщиной.
Он открыто заявлял, что,
веря в прогресс, даже досадуя на его «черепаший» шаг, сам он не спешил укладывать себя всего
в какое-нибудь, едва обозначившееся десятилетие, дешево отрекаясь и от завещанных историею, добытых наукой и еще более от выработанных собственной жизнию убеждений, наблюдений и опытов,
в виду едва занявшейся зари quasi-новых [мнимоновых (лат.).] идей, более или менее блестящих или остроумных гипотез, на которые бросается жадная юность.
Вот тут Райский
поверял себя, что улетало из накопившегося
в день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и с ним оставалась только Вера. Он с досадой вертелся
в постели и засыпал — все с одной мыслью и просыпался с нею же.
Дружба ее не дошла еще до того, чтоб она
поверила ему если не тайны свои, так хоть обратилась бы к его мнению, к авторитету его опытности
в чем-нибудь, к его дружбе, наконец сказала бы ему, что ее занимает, кто ей нравится, кто нет.
Протянулась еще неделя, и скоро должен исполниться месяц глупому предсказанию Марка, а Райский чувствовал себя свободным «от любви».
В любовь свою он не
верил и относил все к раздражению воображения и любопытства.
— Один ты заперла мне: это взаимность, — продолжал он. — Страсть разрешается путем уступок, счастья, и обращается там, смотря по обстоятельствам, во что хочешь:
в дружбу, пожалуй,
в глубокую, святую, неизменную любовь — я ей не
верю, — но во что бы ни было, во всяком случае,
в удовлетворение,
в покой… Ты отнимаешь у меня всякую надежду… на это счастье… да?
— Может быть, но дело
в том, что я не
верю тебе: или если и
поверю, так на один день, а там опять родятся надежды. Страсть умрет, когда самый предмет ее умрет, то есть перестанет раздражать…
— Странная просьба, брат, дать горячку! Я не
верю страсти — что такое страсть? Счастье, говорят,
в глубокой, сильной любви…
А потом опять была ровна, покойна, за обедом и по вечерам была сообщительна, входила даже
в мелочи хозяйства, разбирала с Марфенькой узоры, подбирала цвета шерсти,
поверяла некоторые счеты бабушки, наконец поехала с визитами к городским дамам.
Всего обиднее и грустнее для Татьяны Марковны была таинственность; «тайком от нее девушка переписывается, может быть, переглядывается с каким-нибудь вертопрахом из окна — и кто же? внучка, дочь ее, ее милое дитя, вверенное ей матерью: ужас, ужас! Даже руки и ноги холодеют…» — шептала она, не подозревая, что это от нерв,
в которые она не
верила.
— Вы
верите же тому, что вам сказали
в пансионе или институте… или… Да скажите, вы кто? Это сад Бережковой — вы не внучка ли ее? Мне говорили, что у ней есть две внучки, красавицы…
— Ну, так вы
верите же
в истины, что преподала вам бабушка…
— Послушайте, Вера, я не Райский, — продолжал он, встав со скамьи. — Вы женщина, и еще не женщина, а почка, вас еще надо развернуть, обратить
в женщину. Тогда вы узнаете много тайн, которых и не снится девичьим головам и которых растолковать нельзя: они доступны только опыту… Я зову вас на опыт, указываю, где жизнь и
в чем жизнь, а вы остановились на пороге и уперлись. Обещали так много, а идете вперед так туго — и еще учить хотите. А главное — не
верите!
— Чего, чего! — повторил он, — во-первых, я люблю вас и требую ответа полного… А потом
верьте мне и слушайтесь! Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели
в вашем Райском, с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтически, да и не надо. Страсть не разговорчива… А вы не
верите, не слушаетесь!..
— Ах, Вера! — сказал он с досадой, — вы все еще, как цыпленок, прячетесь под юбки вашей наседки-бабушки: у вас ее понятия о нравственности. Страсть одеваете
в какой-то фантастический наряд, как Райский… Чем бы прямо от опыта допроситься истины… и тогда
поверили бы… — говорил он, глядя
в сторону. — Оставим все прочие вопросы — я не трогаю их. Дело у нас прямое и простое, мы любим друг друга… Так или нет?
— Ну, если мне не
верите, так посмотрите кругом. Весь век живете
в поле и лесу и не видите этих опытов… Смотрите сюда, смотрите там…
Он ничего не отвечал, встряхнул ружье на плечо, вышел из беседки и пошел между кустов. Она оставалась неподвижная, будто
в глубоком сне, потом вдруг очнулась, с грустью и удивлением глядела вслед ему, не
веря, чтобы он ушел.
И как легко верилось ему, — несмотря на очевидность ее посторонних мук, на таинственные прогулки на дно обрыва, — потому что хотелось
верить. Бессознательно он даже боялся разувериться окончательно
в надежде на взаимность.
Верить в эту надежду было его счастьем — и он всячески подогревал ее
в себе. Он иначе,
в свою пользу, старался объяснить загадочность прогулок.
Однажды
в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью судьбе, как будто примирилась с тем, что выстрелов давно не слыхать, что с обрыва ходить более не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять
верить своей мечте о ее любви к себе.
Ему отчего-то было тяжело. Он уже не слушал ее раздражительных и кокетливых вызовов, которым
в другое время готов был
верить.
В нем
в эту минуту умолкла собственная страсть. Он болел духом за нее, вслушиваясь
в ее лихорадочный лепет, стараясь вглядеться
в нервную живость движений и угадать, что значило это волнение.
— Нет, она злее, она — тигр. Я не
верила, теперь
верю. Знаете ту гравюру,
в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да — страсть, как тигр, сначала даст сесть на себя, а потом рычит и скалит зубы…
— Ведь не любишь же ты меня
в самом деле. Ты знаешь, что я не
верю твоей кокетливой игре, — и настолько уважаешь меня, что не станешь уверять серьезно… Я, когда не
в горячке, вижу, что ты издеваешься надо мной: зачем и за что?
«Хоть бы красоты ее пожалел… пожалела… пожалело… кто? зачем? за что?» — думал он и невольно поддавался мистическому влечению
верить каким-то таинственным, подготовляемым
в человеческой судьбе минутам, сближениям, встречам, наводящим человека на роковую идею, на мучительное чувство, на преступное желание, нужное зачем-то, для цели, неведомой до поры до времени самому человеку, от которого только непреклонно требуется борьба.
— Вот как! я делаю успехи
в твоем доверии, Вера! — сказал, смеясь, Райский, — вкусу моему
веришь и честности, даже деньги не боялась отдать…
— Твоя судьба — вон там: я видел, где ты вчера искала ее, Вера. Ты
веришь в провидение, другой судьбы нет…
— Именем той судьбы,
в которую
верю, я искала счастья!
— У вас какая-то сочиненная и придуманная любовь… как
в романах… с надеждой на бесконечность… словом — бессрочная! Но честно ли то, что вы требуете от меня, Вера? Положим, я бы не назначал любви срока, скача и играя, как Викентьев, подал бы вам руку «навсегда»: чего же хотите вы еще? Чтоб «Бог благословил союз», говорите вы, то есть чтоб пойти
в церковь — да против убеждения — дать публично исполнить над собой обряд… А я не
верю ему и терпеть не могу попов: логично ли, честно ли я поступлю!..
Вы не дорожили ничем — даже приличиями, были небрежны
в мыслях, неосторожны
в разговорах, играли жизнью, сорили умом, никого и ничего не уважали, ни во что не
верили и учили тому же других, напрашивались на неприятности, хвастались удалью.
Я говорила себе часто: сделаю, что он будет дорожить жизнью… сначала для меня, а потом и для жизни, будет уважать, сначала опять меня, а потом и другое
в жизни, будет
верить… мне, а потом…
— Мы высказались… отдаю решение
в ваши руки! — проговорил глухо Марк, отойдя на другую сторону беседки и следя оттуда пристально за нею. — Я вас не обману даже теперь,
в эту решительную минуту, когда у меня голова идет кругом… Нет, не могу — слышите, Вера, бессрочной любви не обещаю, потому что не
верю ей и не требую ее и от вас, венчаться с вами не пойду. Но люблю вас теперь больше всего на свете!.. И если вы после всего этого, что говорю вам, — кинетесь ко мне… значит, вы любите меня и хотите быть моей…
Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту, и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали,
в котором не убедились,
поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом!
Но следующие две, три минуты вдруг привели его
в память — о вчерашнем. Он сел на постели, как будто не сам, а подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто не
веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять на подушку и вдруг вскочил на ноги, уже с другим лицом, какого не было у него даже вчера,
в самую страшную минуту.