Неточные совпадения
Клим не
поверил. Но когда горели дома на окраине города и Томилин привел Клима смотреть на пожар, мальчик повторил свой вопрос.
В густой толпе зрителей никто не хотел качать воду, полицейские выхватывали из толпы за шиворот людей, бедно одетых, и кулаками гнали их к машинам.
Все бывшее у нее
в доме было замечательно, сказочно хорошо, по ее словам, но дед не
верил ей и насмешливо ворчал, раскидывая сухими пальцами седые баки свои...
Заметив, что Дронов называет голодного червя — чевряком, чреваком, чревоедом, Клим не
поверил ему. Но, слушая таинственный шепот, он с удивлением видел пред собою другого мальчика, плоское лицо нянькина внука становилось красивее, глаза его не бегали,
в зрачках разгорался голубоватый огонек радости, непонятной Климу. За ужином Клим передал рассказ Дронова отцу, — отец тоже непонятно обрадовался.
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей не
верит, Клим закрыл глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен
в нее. Вовсе не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Но Клим почему-то не
поверил ей и оказался прав: через двенадцать дней жена доктора умерла, а Дронов по секрету сказал ему, что она выпрыгнула из окна и убилась.
В день похорон, утром, приехал отец, он говорил речь над могилой докторши и плакал. Плакали все знакомые, кроме Варавки, он, стоя
в стороне, курил сигару и ругался с нищими.
— Ну, пусть не так! — равнодушно соглашался Дмитрий, и Климу казалось, что, когда брат рассказывает даже именно так, как было, он все равно не
верит в то, что говорит. Он знал множество глупых и смешных анекдотов, но рассказывал не смеясь, а как бы даже конфузясь. Вообще
в нем явилась непонятная Климу озабоченность, и людей на улицах он рассматривал таким испытующим взглядом, как будто считал необходимым понять каждого из шестидесяти тысяч жителей города.
—
В мать пошла. Та тоже мастерица была выдумывать. Выдумает и —
верит.
Но Клим видел, что Лида, слушая рассказы отца поджав губы, не
верит им. Она треплет платок или конец своего гимназического передника, смотрит
в пол или
в сторону, как бы стыдясь взглянуть
в широкое, туго налитое кровью бородатое лицо. Клим все-таки сказал...
Она редко и не очень охотно соглашалась на это и уже не рассказывала Климу о боге, кошках, о подругах, а задумчиво слушала его рассказы о гимназии, суждения об учителях и мальчиках, о прочитанных им книгах. Когда Клим объявил ей новость, что он не
верит в бога, она сказала небрежно...
— Это — глупость. У нас
в классе тоже есть девочка, которая говорит, что не
верит, но это потому, что она горбатая.
— Это — да! — Или: —
В это трудно
поверить.
Он крепко вытер бороду салфеткой и напористо начал поучать, что историю делают не Герцены, не Чернышевские, а Стефенсоны и Аркрайты и что
в стране, где народ
верит в домовых, колдунов, а землю ковыряет деревянной сохой, стишками ничего не сделаешь.
— Томилина я скоро начну ненавидеть, мне уже теперь, иной раз, хочется ударить его по уху. Мне нужно знать, а он учит не
верить, убеждает, что алгебра — произвольна, и черт его не поймет, чего ему надо! Долбит, что человек должен разорвать паутину понятий, сотканных разумом, выскочить куда-то,
в беспредельность свободы. Выходит как-то так: гуляй голым! Какой дьявол вертит ручку этой кофейной мельницы?
— Ты
в бабью любовь — не
верь. Ты помни, что баба не душой, а телом любит. Бабы — хитрые, ух! Злые. Они даже и друг друга не любят, погляди-ко на улице, как они злобно да завистно глядят одна на другую, это — от жадности все: каждая злится, что, кроме ее, еще другие на земле живут.
«Влюблена? — вопросительно соображал он и не хотел
верить в это. — Нет, влюбленной она вела бы себя, наверное, не так».
—
В чертей не
верю, — серьезно сказал Кутузов, пожимая руку Клима.
—
В спасительность фабричного котла для России я не
верю.
Из всего остренького, что он усвоил
в афоризмах Варавки, размышлениях Томилина, он сплетал хорошо закругленные фразы, произнося их с улыбочкой человека, который не очень
верит словам.
— Я, кажется, плохо
верю в бога, но за тебя буду молиться кому-то, буду! Я хочу, чтоб тебе жилось хорошо, легко…
—
В библии она прочитала: «И вражду положу между тобою и между женою». Она
верит в это и боится вражды, лжи. Это я думаю, что боится. Знаешь — Лютов сказал ей: зачем же вам
в театрах лицедействовать, когда, по природе души вашей, путь вам лежит
в монастырь? С ним она тоже
в дружбе, как со мной.
— Как все это странно… Знаешь —
в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту. Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а
верить ему трудно.
— У Чехова — тоже нет общей-то идеи. У него чувство недоверия к человеку, к народу. Лесков вот
в человека
верил, а
в народ — тоже не очень. Говорил: «Дрянь славянская, навоз родной». Но он, Лесков, пронзил всю Русь. Чехов премного обязан ему.
—
В негра я не
верю, негра он выдумал.
— Губернатор приказал выслать Инокова из города, обижен корреспонденцией о лотерее, которую жена его устроила
в пользу погорельцев. Гришу ищут, приходила полиция, требовали, чтоб я сказала, где он. Но — ведь я же не знаю! Не
верят.
— Я
в эту игру не играю. Я, брат, не
верю ни дядям, ни тетям.
— Томилину —
верю. Этот ничего от меня не требует, никуда не толкает. Устроил у себя на чердаке какое-то всесветное судилище и — доволен. Шевыряется
в книгах, идеях и очень просто доказывает, что все на свете шито белыми нитками. Он, брат, одному учит — неверию. Тут уж — бескорыстно, а?
— Представь — играю! — потрескивая сжатыми пальцами, сказал Макаров. — Начал по слуху, потом стал брать уроки… Это еще
в гимназии. А
в Москве учитель мой уговаривал меня поступить
в консерваторию. Да. Способности, говорит. Я ему не
верю. Никаких способностей нет у меня. Но — без музыки трудно жить, вот что, брат…
В сущности — все очень просто: еще не наступил мой час
верить.
— Да. А несчастным трудно сознаться, что они не умеют жить, и вот они говорят, кричат. И все — мимо, все не о себе, а о любви к народу,
в которую никто и не
верит.
Клим не видел темненького. Он не
верил в сома, который любит гречневую кашу. Но он видел, что все вокруг —
верят, даже Туробоев и, кажется, Лютов. Должно быть, глазам было больно смотреть на сверкающую воду, но все смотрели упорно, как бы стараясь проникнуть до дна реки. Это на минуту смутило Самгина: а — вдруг?
— Уж теперь ведь
в сома-то вы не
поверите, нет? Не для сомов эта речушка, милый вы человек…
— Ведь эта уже одряхлела, изжита,
в ней есть даже что-то безумное. Я не могу
поверить, чтоб мещанская пошлость нашей жизни окончательно изуродовала женщину, хотя из нее сделали вешалку для дорогих платьев, безделушек, стихов. Но я вижу таких женщин, которые не хотят — пойми! — не хотят любви или же разбрасывают ее, как ненужное.
—
В притчу эту я тоже не
верю, — услышал Клим тихие слова.
—
В театр теперь ходят по привычке, как
в церковь, не
веря, что надо ходить
в театр.
Он тотчас
поверил, что это так и есть,
в нем что-то разорвалось, наполнив его дымом едкой печали. Он зарыдал. Лютов обнял его, начал тихонько говорить утешительное, ласково произнося имя Лидии; комната качалась, точно лодка, на стене ее светился серебристо, как зимняя луна, и ползал по дуге, как маятник, циферблат часов Мозера.
— Самоубийственно пьет. Маркс ему вреден. У меня сын тоже насильно заставляет себя веровать
в Маркса. Ему — простительно. Он — с озлобления на людей за погубленную жизнь. Некоторые
верят из глупой, детской храбрости: боится мальчуган темноты, но — лезет
в нее, стыдясь товарищей, ломая себя, дабы показать: я-де не трус! Некоторые веруют по торопливости, но большинство от страха. Сих, последних, я не того… не очень уважаю.
— Очень имеют. Особенно — мелкие и которые часто
в руки берешь. Например — инструменты: одни любят вашу руку, другие — нет. Хоть брось. Я вот не люблю одну актрису, а она дала мне починить старинную шкатулку, пустяки починка. Не
поверите: я долго бился — не мог справиться. Не поддается шкатулка. То палец порежу, то кожу прищемлю, клеем ожегся. Так и не починил. Потому что шкатулка знала: не люблю я хозяйку ее.
— Екатерина Великая скончалась
в тысяча семьсот девяносто шестом году, — вспоминал дядя Хрисанф; Самгину было ясно, что москвич
верит в возможность каких-то великих событий, и ясно было, что это — вера многих тысяч людей. Он тоже чувствовал себя способным
поверить: завтра явится необыкновенный и, может быть, грозный человек, которого Россия ожидает целое столетие и который, быть может, окажется
в силе сказать духовно растрепанным, распущенным людям...
— Знаешь, — слышал Клим, — я уже давно не
верю в бога, но каждый раз, когда чувствую что-нибудь оскорбительное, вижу злое, — вспоминаю о нем. Странно? Право, не знаю: что со мной будет?
— Я думаю, что ты не
веришь в то, что говоришь.
Он не помнил, когда она ушла, уснул, точно убитый, и весь следующий день прожил, как во сне,
веря и не
веря в то, что было. Он понимал лишь одно:
в эту ночь им пережито необыкновенное, неизведанное, но — не то, чего он ждал, и не так, как представлялось ему. Через несколько таких же бурных ночей он убедился
в этом.
— Замечательный акустический феномен, — сообщил Климу какой-то очень любезный и женоподобный человек с красивыми глазами. Самгин не
верил, что пушка может отзываться на «музыку небесных сфер», но, настроенный благодушно, соблазнился и пошел слушать пушку. Ничего не услыхав
в ее холодной дыре, он почувствовал себя очень глупо и решил не подчиняться голосу народа, восхвалявшему Орину Федосову, сказительницу древних былин Северного края.
— Жена тоже не
верит, — сказал Спивак, вычерчивая пальцем
в воздухе сложный узор. — Но я — знаю: осенью. Вы думаете — боюсь? Нет. Но — жалею. Я люблю учить музыке.
— Н-да-с, — вот! А недели две тому назад Дронов дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли. Спрашиваю Дронова: «Что же это значит?» — «Мне, говорит, знакомый семинарист дал». Гм… Должен сказать — не
верю я
в семинариста.
— Он много верного знает, Томилин. Например — о гуманизме. У людей нет никакого основания быть добрыми, никакого, кроме страха. А жена его — бессмысленно добра… как пьяная. Хоть он уже научил ее не
верить в бога.
В сорок-то шесть лет.
— А теперь вот, зачатый великими трудами тех людей, от коих даже праха не осталось, разросся значительный город, которому и
в красоте не откажешь, вмещает около семи десятков тысяч русских людей и все растет, растет тихонько.
В тихом-то трудолюбии больше геройства, чем
в бойких наскоках.
Поверьте слову: землю вскачь не пашут, — повторил Козлов, очевидно, любимую свою поговорку.
Дома она одевалась
в какие-то хитоны с широкими рукавами, обнажавшими руки до плеч, двигалась скользящей походкой, раскачивая узкие бедра, и, очевидно,
верила, что это у нее выходит красиво.
В искренность ее комплиментов Самгин остерегался
верить, подозревая, что хотя Варвара и не умна, но играет роль, забавляющую ее так же, как забавляется он, издеваясь над нею.
— Разве вы не
верите в бога? — спросила Варвара почему-то с радостью.