Неточные совпадения
Теперь он состоял при
одном из них по особым поручениям. По утрам являлся к нему в кабинет, потом к жене его в гостиную и действительно исполнял некоторые ее поручения, а по вечерам в положенные
дни непременно составлял партию, с кем попросят. У него был довольно крупный чин и оклад — и никакого
дела.
— Какое же ты жалкое лекарство выбрал от скуки — переливать из пустого в порожнее с женщиной: каждый
день одно и то же!
— Страстно! Страсти мешают жить. Труд — вот
одно лекарство от пустоты:
дело, — сказал Аянов внушительно.
В семействе тетки и близкие старики и старухи часто при ней гадали ей, в том или другом искателе, мужа: то посланник являлся чаще других в дом, то недавно отличившийся генерал, а однажды серьезно поговаривали об
одном старике, иностранце, потомке королевского, угасшего рода. Она молчит и смотрит беззаботно, как будто
дело идет не о ней.
—
Дела нет! Ведь это значит
дела нет до жизни! — почти закричал Райский, так что
одна из теток очнулась на минуту от игры и сказала им громко: «Что вы все там спорите: не подеритесь!.. И о чем это они?»
— Я вспомнила в самом
деле одну глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
Он гордо ходил
один по двору, в сознании, что он лучше всех, до тех пор, пока на другой
день публично не осрамился в «серьезных предметах».
Все, бывало, дергают за уши Васюкова: «Пошел прочь, дурак, дубина!» — только и слышит он. Лишь Райский глядит на него с умилением, потому только, что Васюков, ни к чему не внимательный, сонный, вялый, даже у всеми любимого русского учителя не выучивший никогда ни
одного урока, — каждый
день после обеда брал свою скрипку и, положив на нее подбородок, водил смычком, забывая школу, учителей, щелчки.
Об этом обрыве осталось печальное предание в Малиновке и во всем околотке. Там, на
дне его, среди кустов, еще при жизни отца и матери Райского, убил за неверность жену и соперника, и тут же сам зарезался,
один ревнивый муж, портной из города. Самоубийцу тут и зарыли, на месте преступления.
— Средств нет! Да я тебе
одной провизии на весь полк пришлю!.. Что ты… средств нет! А дядюшка куда доходы
девает?
Заехали они еще к
одной молодой барыне, местной львице, Полине Карповне Крицкой, которая смотрела на жизнь, как на ряд побед, считая потерянным
день, когда на нее никто не взглянет нежно или не шепнет ей хоть намека на нежность.
Они одинаково прилежно занимались по всем предметам, не пристращаясь ни к
одному исключительно. И после, в службе, в жизни, куда их ни сунут, в какое положение ни поставят — везде и всякое
дело они делают «удовлетворительно», идут ровно, не увлекаясь ни в какую сторону.
Мужчины,
одни, среди
дел и забот, по лени, по грубости, часто бросая теплый огонь, тихие симпатии семьи, бросаются в этот мир всегда готовых романов и драм, как в игорный дом, чтоб охмелеть в чаду притворных чувств и дорого купленной неги. Других молодость и пыл влекут туда, в царство поддельной любви, со всей утонченной ее игрой, как гастронома влечет от домашнего простого обеда изысканный обед искусного повара.
—
Дело! — иронически заметил Райский, — чуть было с Олимпа спустились
одной ногой к людям — и досталось.
Он прописал до света, возвращался к тетрадям не
один раз во
дню, приходя домой вечером, опять садился к столу и записывал, что снилось ему в перспективе.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли
деле я живу так, как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine…
Один только cousin Райский…»
— Теперь, конечно, другое
дело: теперь вы рады, что я еду, — продолжал он, — все прочие могут остаться; вам нужно, чтоб я
один уехал…
Райский вошел в переулки и улицы: даже ветер не ходит. Пыль, уже третий
день нетронутая,
одним узором от проехавших колес лежит по улицам; в тени забора отдыхает козел, да куры, вырыв ямки, уселись в них, а неутомимый петух ищет поживы, проворно раскапывая то
одной, то другой ногой кучу пыли.
— Полноте: ни в вас, ни в кого! — сказал он, — мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь — у вас муж, у меня свое
дело… Мне теперь предстоит
одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому…
— Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни
одной книги… Ты не знаешь директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же
дела до книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже Марка!
Райский сбросил было долой гору наложенных
одна на другую мягких подушек и взял с дивана
одну жесткую, потом прогнал Егорку, посланного бабушкой
раздевать его. Но бабушка переделала опять по-своему: велела положить на свое место подушки и воротила Егора в спальню Райского.
Рассуждает она о людях, ей знакомых, очень метко, рассуждает правильно о том, что делалось вчера, что будет делаться завтра, никогда не ошибается; горизонт ее кончается — с
одной стороны полями, с другой Волгой и ее горами, с третьей городом, а с четвертой — дорогой в мир, до которого ей
дела нет.
Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то
одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а
дел у него нет.
Если б только
одно это, я бы назвал его дураком — и
дело с концом, а он затопал ногами, грозил пальцем, стучал палкой: «Я тебя, говорит, мальчишку, в острог: я тебя туда, куда ворон костей не заносил; в двадцать четыре часа в мелкий порошок изотру, в бараний рог согну, на поселение сошлю!» Я дал ему истощить весь словарь этих нежностей, выслушал хладнокровно, а потом прицелился в него.
— Да, это прекрасно, но, однако, этого мало:
один вид,
один берег, горы, лес — все это прискучило бы, если б это не было населено чем-нибудь живым, что вызывало и
делило бы эту симпатию.
Иногда он
дня по два не говорил, почти не встречался с Верой, но во всякую минуту знал, где она, что делает. Вообще способности его, устремленные на
один, занимающий его предмет, изощрялись до невероятной тонкости, а теперь, в этом безмолвном наблюдении за Верой, они достигли степени ясновидения.
В
один такой час хандры он лежал с сигарой на кушетке в комнате Татьяны Марковны. Бабушка, не сидевшая никогда без
дела, с карандашом поверяла какие-то, принесенные ей Савельем, счеты.
От этого все у нас ищут
одних удовольствий, и все вне
дела».
— А
дела нет,
один мираж! — злобно твердил он, одолеваемый хандрой, доводившей его иногда до свирепости, несвойственной его мягкой натуре.
И Райский развлекался от мысли о Вере, с утра его манили в разные стороны летучие мысли, свежесть утра, встречи в домашнем гнезде, новые лица, поле, газета, новая книга или глава из собственного романа. Вечером только начинает все прожитое
днем сжиматься в
один узел, и у кого сознательно, и у кого бессознательно, подводится итог «злобе
дня».
Вот тут Райский поверял себя, что улетало из накопившегося в
день запаса мыслей, желаний, ощущений, встреч и лиц. Оказывалось, что улетало все — и с ним оставалась только Вера. Он с досадой вертелся в постели и засыпал — все с
одной мыслью и просыпался с нею же.
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «
дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине, у матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели
один другому, ходил на охоту — и в самом
деле развлекся.
В самом
деле: в
одном кармане и письмо, и ответ на него!
Он порисовал еще с полчаса Крицкую, потом назначил следующий сеанс через
день и предался с прежним жаром неотвязному вопросу все об
одном: от кого письмо? Узнать и уехать — вот все, чего он добивался. Тут хуже всего тайна: от нее вся боль!
— Постой, ты смешиваешь понятия; надо
разделить по родам и категориям: «удобнее и покойнее», с
одной стороны, и «веселее и счастливее» — с другой. Теперь и решай!
— А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая-то фантазия — и я должна
делить ее, лечить, облегчать: да что мне за
дело до вас, как вам до меня? Я требую у вас
одного — покоя: я имею на него право, я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не боюсь…
— Да, это правда, бабушка, — чистосердечно сказал Райский, — в этом вы правы. Вас связывает с ними не страх, не цепи, не молот авторитета, а нежность голубиного гнезда… Они обожают вас — так… Но ведь все
дело в воспитании: зачем наматывать им старые понятия, воспитывать по-птичьи? Дайте им самим извлечь немного соку из жизни… Птицу запрут в клетку, и когда она отвыкнет от воли, после отворяй двери настежь — не летит вон! Я это и нашей кузине Беловодовой говорил: там
одна неволя, здесь другая…
Дело в том, что
одному «малютке» было шестнадцать, а другому четырнадцать лет, и Крицкая отправила их к дяде на воспитание, подальше от себя, чтоб они возрастом своим не обличали ее лет.
— Да, сказала бы, бабушке на ушко, и потом спрятала бы голову под подушку на целый
день. А здесь…
одни — Боже мой! — досказала она, кидая взгляд ужаса на небо. — Я боюсь теперь показаться в комнату; какое у меня лицо — бабушка сейчас заметит.
Марк, по-своему, опять ночью, пробрался к нему через сад, чтоб узнать, чем кончилось
дело. Он и не думал благодарить за эту услугу Райского, а только сказал, что так и следовало сделать и что он ему, Райскому, уже тем
одним много сделал чести, что ожидал от него такого простого поступка, потому что поступить иначе значило бы быть «доносчиком и шпионом».
— Да, конечно. Она даже ревнует меня к моим грекам и римлянам. Она их терпеть не может, а живых людей любит! — добродушно смеясь, заключил Козлов. — Эти женщины, право,
одни и те же во все времена, — продолжал он. — Вон у римских матрон, даже у жен кесарей, консулов патрициев — всегда хвост целый… Мне — Бог с ней: мне не до нее, это домашнее
дело! У меня есть занятие. Заботлива, верна — и я иногда, признаюсь, — шепотом прибавил он, — изменяю ей, забываю, есть ли она в доме, нет ли…
— Это все так, легкие впечатления, на
один, на два
дня… Все равно, как бы я любовался картиной… Разве это преступление — почувствовать прелесть красоты, как теплоты солнечных лучей, подчиниться на неделю-другую впечатлению, не давая ему серьезного хода?
Свобода с обеих сторон, — и затем — что выпадет кому из нас на долю: радость ли обоим, наслаждение, счастье, или
одному радость, покой, другому мука и тревоги — это уже не наше
дело.
Губернатор ласково хлопнул рукой по его ладони и повел к себе, показал экипаж, удобный и покойный, — сказал, что и кухня поедет за ним, и карты захватит. «В пикет будем сражаться, — прибавил он, — и мне веселее ехать, чем с
одним секретарем, которому много будет
дела».
Она звала его домой, говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас после
дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется
одна и пропадет с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
— Насилу вас принесла нелегкая! — сказал он с досадой вполголоса, — где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем…
Днем тут ученики вертелись, а по ночам он
один…
Таким образом, всплыло на горизонт легкое облачко и стало над головой твоей кузины! А я все служил да служил
делу, не забывая дружеской обязанности, и все ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в
одни часы, чтоб обоим было удобнее…»
Но вот два
дня прошли тихо; до конца назначенного срока, до недели, было еще пять
дней. Райский рассчитывал, что в
день рождения Марфеньки, послезавтра, Вере неловко будет оставить семейный круг, а потом, когда Марфенька на другой
день уедет с женихом и с его матерью за Волгу, в Колчино, ей опять неловко будет оставлять бабушку
одну, — и таким образом неделя пройдет, а с ней минует и туча. Вера за обедом просила его зайти к ней вечером, сказавши, что даст ему поручение.
Он на другой
день утром взял у Шмита porte-bouquet и обдумывал, из каких цветов должен быть составлен букет для Марфеньки.
Одних цветов нельзя было найти в позднюю пору, другие не годились.
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня не
одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я думала, что на
днях эта пытка кончится; сегодня, завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…