Неточные совпадения
— Ну, везде что-то живое, подвижное, требующее жизни и отзывающееся на нее… А там
ничего этого
нет,
ничего, хоть шаром покати! Даже
нет апатии, скуки, чтоб можно было сказать: была жизнь и убита —
ничего! Сияет и блестит,
ничего не просит и
ничего не отдает! И я
ничего не знаю! А ты удивляешься, что я бьюсь?
— Все это лишнее, ненужное, cousin! — сказала она, —
ничего этого
нет. Предок не любуется на меня, и ореола
нет, а я любуюсь на вас и долго не поеду в драму: я вижу сцену здесь, не трогаясь с места… И знаете, кого вы напоминаете мне? Чацкого…
— О каком обмане, силе, лукавстве говорите вы? — спросила она. —
Ничего этого
нет. Никто мне ни в чем не мешает… Чем же виноват предок? Тем, что вы не можете рассказать своих правил? Вы много раз принимались за это, и все напрасно…
А если
нет ничего, так лежит, неподвижно по целым дням, но лежит, как будто трудную работу делает: фантазия мчит его дальше Оссиана, Тасса и даже Кука — или бьет лихорадкой какого-нибудь встречного ощущения, мгновенного впечатления, и он встанет усталый, бледный, и долго не придет в нормальное положение.
—
Нет,
нет, зачем? Я не хочу, чтоб ты скучал… Ты усни, успокойся, со мной
ничего, право,
ничего… — Она хотела улыбнуться и не могла.
— Месяц, два тому назад
ничего не было, были какие-то порывы — и вдруг так скоро… вы видите, что это ненатурально, ни ваши восторги, ни мучения: извините, cousin, я не верю, и оттого у меня
нет и пощады, которой вы добиваетесь.
— Для страсти не нужно годов, кузина: она может зародиться в одно мгновение. Но я и не уверяю вас в страсти, — уныло прибавил он, — а что я взволнован теперь — так я не лгу. Не говорю опять, что я умру с отчаяния, что это вопрос моей жизни —
нет; вы мне
ничего не дали, и нечего вам отнять у меня, кроме надежд, которые я сам возбудил в себе… Это ощущение: оно, конечно, скоро пройдет, я знаю. Впечатление, за недостатком пищи, не упрочилось — и слава Богу!
— Успокойтесь:
ничего этого
нет, — сказала она кротко, — и мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу — теперь… боитесь за меня. Что же мне, бедной, делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
— Какой ты нехороший стал… — сказала она, оглядывая его, —
нет,
ничего, живет! загорел только! Усы тебе к лицу. Зачем бороду отпускаешь! Обрей, Борюшка, я не люблю… Э, э! Кое-где седые волоски: что это, батюшка мой, рано стареться начал!
—
Ничего, бабушка. Я даже забывал, есть ли оно,
нет ли. А если припоминал, так вот эти самые комнаты, потому что в них живет единственная женщина в мире, которая любит меня и которую я люблю… Зато только ее одну и больше никого… Да вот теперь полюблю сестер, — весело оборотился он, взяв руку Марфеньки и целуя ее, — все полюблю здесь — до последнего котенка!
— Есть больные, — строго заметила Марфенька, — а безобразных
нет! Ребенок не может быть безобразен. Он еще не испорчен
ничем.
—
Нет… — с досадой сказал Райский, — стихи — это младенческий лепет. Ими споешь любовь, пир, цветы, соловья… лирическое горе, такую же радость — и больше
ничего…
— Сиди смирно, — сказал он. — Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира — плеть: ударом обожжет, но
ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала…
Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека!
—
Нет, я
ничего не хочу, благодарю вас.
— Не мучаешься ты
ничем внутренне?
Нет ничего у тебя на душе!.. — приставал он.
Марфенька, обыкновенно все рассказывавшая бабушке, колебалась, рассказать ли ей или
нет о том, что брат навсегда отказался от ее ласк, и кончила тем, что ушла спать, не рассказавши. Собиралась не раз, да не знала, с чего начать. Не сказала также
ничего и о припадке «братца», легла пораньше, но не могла заснуть скоро: щеки и уши все горели.
—
Нет, теперь
ничего не возьмет, если и встретит: скажу на вас, что вы велели…
— Вы тоже, может быть, умны… — говорил Марк, не то серьезно, не то иронически и бесцеремонно глядя на Райского, — я еще не знаю, а может быть, и
нет, а что способны, даже талантливы, — это я вижу, — следовательно, больше вас имею права спросить, отчего же вы
ничего не делаете?
— Как не верить: ими, говорят, вымощен ад.
Нет, вы
ничего не сделаете, и не выйдет из вас
ничего, кроме того, что вышло, то есть очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу. Я еще удивляюсь, что вы не пьете: наши художники обыкновенно кончают этим. Это всё неудачники!
—
Нет,
нет,
ничего не хочу, — заторопился Викентьев, — я съел целый пирог перед тем, как ехать сюда…
—
Нет, — отвечал Райский, — я
ничего не покупаю.
— Посмотрим, — прибавила она. — А впрочем, если
нет… Ну, да
ничего, посмотрим…
«Нимфа моя не хочет избрать меня сатиром, — заключил он со вздохом, — следовательно,
нет надежды и на метаморфозу в мужа и жену, на счастье, на долгий путь! А с красотой ее я справлюсь: мне она все равно, что
ничего…»
Везде сон, тупая тоска, цели
нет, искусство не дается мне, я
ничего для него не делаю.
— Не знаю. Может быть, с ума сойду, брошусь в Волгу или умру…
Нет, я живуч —
ничего не будет, но пройдет полгода, может быть, год — и я буду жить… Дай, Вера, дай мне страсть… дай это счастье!..
Нет,
ничто в жизни не дает такого блаженства, никакая слава, никакое щекотанье самолюбия, никакие богатства Шехерезады, ни даже творческая сила,
ничто… одна страсть!
— Еще
ничего. Я хотел только рассказать вам, что я сделал, и спросить, хотите взять на себя или
нет?
Он видел только одно, что лиловая занавеска не колышется, что шторы спущены в окнах, что любимая скамья стоит пустая, что
нет Веры — и как будто
ничего и никого
нет: точно весь дом, вся окрестность вымерли.
И бабушка не смей спросить ни о чем: «
Нет, да
нет ничего, не знаю, да не ведаю».
— Ну, Бог вас простит! — смеясь, сказала бабушка. — Вам —
ничего, я знаю. Вон вас каким Господь создал — да Вера-то: как на нее
нет страха! Ты что у меня за богатырь такой!
— Ах, как еще далеко до него! — прошептала она про себя. —
Нет,
ничего особенного не случилось! — прибавила она вслух, рассеянно, стараясь казаться беззаботной, и смотрела на него ласково, дружески.
—
Нет, о синем письме, кажется,
ничего не говорил…
Она ждала, не откроет ли чего-нибудь случай, не проговорится ли Марина? Не проболтается ли Райский?
Нет. Как ни ходила она по ночам, как ни подозрительно оглядывала и спрашивала Марину, как ни подсылала Марфеньку спросить, что делает Вера:
ничего из этого не выходило.
—
Нет,
нет, бабушка,
ничего,
ничего… я пришла… Мне нужно сказать вам… — говорила она, прижимаясь к бабушке в страхе.
—
Нет, не шутя скажу, что не хорошо сделал, батюшка, что заговорил с Марфенькой, а не со мной. Она дитя, как бывают дети, и без моего согласия
ничего бы не сказала. Ну, а если б я не согласилась?
—
Ничего, бабушка,
нет, только не старайтесь пристроивать меня…
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим злым игом, а не под игом любви, что этой последней и
нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше
ничего, как отступления, — не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
Я добивался, какой именно, и получал такие ответы даже от ее кузины Catherine, из которых
ничего не сообразишь: всё двойки да шестерки, ни одного короля, ни дамы, ни туза, ни даже десятки
нет… всё фосски!
—
Нет, она не такая… она
ничего этого не знала…
—
Нет, ты строг к себе. Другой счел бы себя вправе, после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь, эти записки… Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. — Все же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и
ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
— Ах
нет! Я иногда сам смеялся, и над собой, и над вами, что вы
ничего не понимаете и суетитесь. Особенно когда ты потребовала пальто, одеяло, деньги для «изгнанника»…
—
Ничего не надо, — шептала она, — мне надо сказать вам… Бедный Иван Иванович, и вы!.. За что вы будете пить мою чашу? Боже мой! — говорила она, глядя сухими глазами на небо, — ни молитвы, ни слез у меня
нет! — ниоткуда облегчения и помощи никакой!
— Между нами
нет ничего общего… Мы разошлись давно. Я никогда не увижу его.
— Ты знаешь,
нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же на площади, перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
— Я бы не была с ним счастлива: я не забыла бы прежнего человека никогда и никогда не поверила бы новому человеку. Я слишком тяжело страдала, — шептала она, кладя щеку свою на руку бабушки, — но ты видела меня, поняла и спасла… ты — моя мать!.. Зачем же спрашиваешь и сомневаешься? Какая страсть устоит перед этими страданиями? Разве возможно повторять такую ошибку!.. Во мне
ничего больше
нет… Пустота — холод, и если б не ты — отчаяние…
«А отчего у меня до сих пор
нет ее портрета кистью? — вдруг спросил он себя, тогда как он, с первой же встречи с Марфенькой, передал полотну ее черты, под влиянием первых впечатлений, и черты эти вышли говорящи, „в портрете есть правда, жизнь, верность во всем… кроме плеча и рук“, — думал он. А портрета Веры
нет; ужели он уедет без него!.. Теперь
ничто не мешает, страсти у него
нет, она его не убегает… Имея портрет, легче писать и роман: перед глазами будет она, как живая…
— Эта нежность мне не к лицу. На сплетню я плюю, а в городе мимоходом скажу, как мы говорили сейчас, что я сватался и получил отказ, что это огорчило вас, меня и весь дом… так как я давно надеялся… Тот уезжает завтра или послезавтра навсегда (я уж справился) — и все забудется. Я и прежде
ничего не боялся, а теперь мне нечем дорожить. Я все равно, что живу, что
нет с тех пор, как решено, что Вера Васильевна не будет никогда моей женой…
— Да, не правда ли? я знала! Могла ли удержать, в своих слабых сетях бедная девочка… une nullite, cette pauvre petite fille, qui n’a que sa figure?.. [ничтожество, жалкая девочка, у которой
нет ничего, кроме хорошенькой внешности?.. (фр.)] Ни опытности, ни блеска, дикая!..