Неточные совпадения
Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды», как по службе, так и в картах, — в тайные советники, и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети в пучину
судьба народов, царств, — все пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар
не остановит течение его жизни.
— Говоря о себе,
не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я…
не знаю, что я такое, и никто этого
не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет,
не понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша
судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
— Уф! — говорил он, мучаясь, волнуясь,
не оттого, что его поймали и уличили в противоречии самому себе,
не оттого, что у него ускользала красавица Софья, а от подозрения только, что счастье быть любимым выпало другому.
Не будь другого, он бы покойно покорился своей
судьбе.
—
Не говори этого никогда! — боязливо перебила бабушка, —
судьба подслушает, да и накажет: будешь в самом деле несчастный! Всегда будь доволен или показывай, что доволен.
Если когда-нибудь и случалось противоречие, какой-нибудь разлад, то она приписывала его никак
не себе, а другому лицу, с кем имела дело, а если никого
не было, так
судьбе. А когда явился Райский и соединил в себе и это другое лицо и
судьбу, она удивилась, отнесла это к непослушанию внука и к его странностям.
— Всякому, — говорила она, —
судьба дает какой-нибудь дар: одному, например, дано много ума или какой-нибудь «остроты» и уменья (под этим она разумела талант, способности), — зато богатства
не дала, — и сейчас пример приводила: или архитектора, или лекаря, или Степку, мужика.
А есть и такие, что ни «остроты»
судьба не дала, ни богатства, зато дала трудолюбие: этим берут!
— Я! — сказала бабушка, — я наказана недаром. Даром
судьба не наказывает…
— Ты, никак, с ума сошел: поучись-ка у бабушки жить. Самонадеян очень. Даст тебе когда-нибудь
судьба за это «непременно»!
Не говори этого! А прибавляй всегда: «хотелось бы», «Бог даст, будем живы да здоровы…» А то
судьба накажет за самонадеянность: никогда
не выйдет по-твоему…
— Да, да, — говорила бабушка, как будто озираясь, — кто-то стоит да слушает! Ты только
не остерегись, забудь, что можно упасть — и упадешь. Понадейся без оглядки,
судьба и обманет, вырвет из рук, к чему протягивал их! Где меньше всего ждешь, тут и оплеуха…
— Нет,
не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься,
не забываешься, оно и упадет. Пуще всего
не задирай головы и
не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся.
Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого Бог бережет». И тут
не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже
не любит и подстережет. Кто воды боится, весь век бегает реки, в лодку
не сядет,
судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
— О, судьба-проказница! — продолжала она. — Когда ищешь в кошельке гривенника, попадают всё двугривенные, а гривенник после всех придет; ждешь кого-нибудь: приходят, да
не те, кого ждешь, а дверь, как на смех, хлопает да хлопает, а кровь у тебя кипит да кипит. Пропадет вещь: весь дом перероешь, а она у тебя под носом — вот что!
— Для какой цели? — повторила она, — а для такой, чтоб человек
не засыпал и
не забывался, а помнил, что над ним кто-нибудь да есть; чтобы он шевелился, оглядывался, думал да заботился.
Судьба учит его терпению, делает ему характер, чтоб поворачивался живо, оглядывался на все зорким глазом,
не лежал на боку и делал, что каждому определил Господь…
—
Не домовой, а Бог и
судьба, — сказала она.
«А что, — думалось ему, —
не уверовать ли и мне в бабушкину
судьбу: здесь всему верится, — и
не смириться ли,
не склонить ли голову под иго этого кроткого быта,
не стать ли героем тихого романа?
Судьба пошлет и мне долю, удачу, счастье. Право,
не жениться ли!..»
«Вот бабушка сказала бы, — подумал он, — что
судьба подшутила: ожидаешь одного,
не оглянешься,
не усумнишься, забудешься — и обманет».
Вот что-то похожее: бродит,
не примиряется с
судьбой, ничего
не делает (я хоть рисую и хочу писать роман), по лицу видно, что ничем и никем
не доволен…
— Прости ему, Господи: сам
не знает, что говорит! Эй, Борюшка,
не накликай беду!
Не сладко покажется, как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в
судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться: видно, наука нужна. Образумит тебя
судьба, помянешь меня!
—
Судьба придумает! Да сохрани тебя, Господи, полно накликать на себя! А лучше вот что: поедем со мной в город с визитами. Мне проходу
не дают, будто я
не пускаю тебя. Вице-губернаторша, Нил Андреевич, княгиня: вот бы к ней! Да уж и к бесстыжей надо заехать, к Полине Карповне, чтоб
не шипела! А потом к откупщику…
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла
судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он
не знает еще почему,
не только
не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил
не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
—
Не стесняйте только ее, дайте волю. Одни птицы родились для клетки, а другие для свободы… Она сумеет управить своей
судьбой одна…
Это ум —
не одной головы, но и сердца, и воли. Такие люди
не видны в толпе, они редко бывают на первом плане. Острые и тонкие умы, с бойким словом, часто затмевают блеском такие личности, но эти личности большею частию бывают невидимыми вождями или регуляторами деятельности и вообще жизни целого круга, в который поставит их
судьба.
Однажды в сумерки опять он застал ее у часовни молящеюся. Она была покойна, смотрела светло, с тихой уверенностью на лице, с какою-то покорностью
судьбе, как будто примирилась с тем, что выстрелов давно
не слыхать, что с обрыва ходить более
не нужно. Так и он толковал это спокойствие, и тут же тотчас готов был опять верить своей мечте о ее любви к себе.
—
Не дразни
судьбу,
не накликай на себя! — прибавила она. — Помни: язык мой — враг мой!
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „
судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто
не знает! И ужели
не найду награды, потерянного мира? Скорей, скорей прочь…» — сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.
«Послезавтра будет среда, — мелькнуло соображение в голове у Райского, — а она возвращается в четверг… Да, да,
судьба вытаскивает меня…
Не лучше ли бы уехать дальше, совсем отсюда — для полного подвига?»
Если одна сторона
не отвечает на страсть, она
не будет напрасно увлекать другую, или когда наступит охлаждение, она
не поползет в темноте, отравляя изменой жизнь другому, а смело откроется и нанесет честно, как сама
судьба, один явный и неизбежный удар — разлуку…
Видя это страдание только что расцветающей жизни, глядя, как мнет и жмет
судьба молодое, виноватое только тем создание, что оно пожелало счастья, он про себя роптал на суровые, никого
не щадящие законы бытия, налагающие тяжесть креста и на плечи злодея, и на эту слабую, едва распустившуюся лилию.
—
Не заставьте меня проклинать вас всю жизнь потом! — умоляла она. — Может быть, там меня ждет сама
судьба…
Там решится
не моя одна
судьба, но и другого человека.
— Поздно было. Я горячо приняла к сердцу вашу
судьбу… Я страдала
не за один этот темный образ жизни, но и за вас самих, упрямо шла за вами, думала, что ради меня… вы поймете жизнь,
не будете блуждать в одиночку, со вредом для себя и без всякой пользы для других… думала, что выйдет…
«Это
не бабушка!» — с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары
судьбы и когда нужны были людям
не грубые силы мышц,
не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и
не падать!
Пришла в голову Райскому другая царица скорби, великая русская Марфа, скованная, истерзанная московскими орлами, но сохранившая в тюрьме свое величие и могущество скорби по погибшей славе Новгорода, покорная телом, но
не духом, и умирающая все посадницей, все противницей Москвы и как будто распорядительницей
судеб вольного города.
Переработает ли в себе бабушка всю эту внезапную тревогу, как землетрясение всколыхавшую ее душевный мир? — спрашивала себя Вера и читала в глазах Татьяны Марковны, привыкает ли она к другой,
не прежней Вере и к ожидающей ее новой, неизвестной, а
не той
судьбе, какую она ей гадала?
Не сетует ли бессознательно про себя на ее своевольное ниспровержение своей счастливой, старческой дремоты? Воротится ли к ней когда-нибудь ясность и покой в душу?
А Татьяна Марковна старалась угадывать будущее Веры, боялась, вынесет ли она крест покорного смирения, какой
судьба, по ее мнению, налагала, как искупление за «грех»?
Не подточит ли сломленная гордость и униженное самолюбие ее нежных, молодых сил? Излечима ли ее тоска,
не обратилась бы она в хроническую болезнь?
Заслуги мучительного труда над обработкой данного ему, почти готового материала — у него
не было и нет, это правда. Он
не был сам творцом своего пути, своей
судьбы; ему, как планете, очерчена орбита, по которой она должна вращаться; природа снабдила ее потребным количеством тепла и света, дала нужные свойства для этого течения — и она идет неуклонно по начертанному пути.
А у него этого разлада
не было. Внутреннею силою он отражал внешние враждебные притоки, а свой огонь горел у него неугасимо, и он
не уклоняется,
не изменяет гармонии ума с сердцем и с волей — и совершает свой путь безупречно, все стоит на той высоте умственного и нравственного развития, на которую, пожалуй, поставили его природа и
судьба, следовательно, стоит почти бессознательно.
— Я верю, что случится, иначе быть
не может. Уж если бабушка и ее «
судьба» захотят…
Райский, живо принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства к природе, к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как ни от чего
не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда
судьба неласково дотронется до такой связи.