Неточные совпадения
После обеда мне
позволяли в большой зале играть час в мячик, прыгать через веревочку, но тихонько, чтоб
не разбить зеркал и
не топать ногами.
— «
Позвольте вас спросить, кто вы и что вы?» — тихо спросила maman. «Ваша дочь», — чуть-чуть внятно ответила я. «
Не похоже. Как вы ведете себя?»
— Нет, и
не может быть! — повторила она решительно. — Вы все преувеличиваете: простая любезность вам кажется каким-то entrainement, [увлечением (фр.).] в обыкновенном внимании вы видите страсть и сами в каком-то бреду. Вы выходите из роли кузена и друга —
позвольте напомнить вам.
— Что кончено? — вдруг спросила бабушка. — Ты приняла? Кто тебе
позволил? Коли у самой стыда нет, так бабушка
не допустит на чужой счет жить. Извольте, Борис Павлович, принять книги, счеты, реестры и все крепости на имение. Я вам
не приказчица досталась.
—
Позвольте…
не он ли у председателя учит детей? Так он там и живет: бравый такой из себя…
Леонтий, разумеется, и
не думал ходить к ней: он жил на квартире, на хозяйских однообразных харчах, то есть на щах и каше, и такой роскоши, чтоб обедать за рубль с четвертью или за полтинник, есть какие-нибудь макароны или свиные котлеты, —
позволять себе
не мог. И одеться ему было
не во что: один вицмундир и двое брюк, из которых одни нанковые для лета, — вот весь его гардероб.
— Смел бы он! — с удивлением сказала Марфенька. — Когда мы в горелки играем, так он
не смеет взять меня за руку, а ловит всегда за рукав! Что выдумали: Викентьев!
Позволила бы я ему!
— Ни ему, ни мне, никому на свете… помни, Марфенька, это: люби, кто понравится, но прячь это глубоко в душе своей,
не давай воли ни себе, ни ему, пока…
позволит бабушка и отец Василий. Помни проповедь его…
— Правда, в неделю раза два-три: это
не часто и
не могло бы надоесть: напротив, — если б делалось без намерения, а так само собой. Но это все делается с умыслом: в каждом вашем взгляде и шаге я вижу одно — неотступное желание
не давать мне покоя, посягать на каждый мой взгляд, слово, даже на мои мысли… По какому праву,
позвольте вас спросить?
—
Не лгите! — перебила она. — Если вам удается замечать каждый мой шаг и движение, то и мне
позвольте чувствовать неловкость такого наблюдения: скажу вам откровенно — это тяготит меня. Это какая-то неволя, тюрьма. Я, слава Богу,
не в плену у турецкого паши…
— А как же
не пара, позвольте-ка: я был еще коллежским асессором, когда вы выходили замуж за покойного Ивана Егорыча. А этому будет…
— Нет,
не глотаете, а
позволяете себе по какому-то праву оскорблять их.
У ней сильно задрожал от улыбки подбородок, когда он сам остроумно сравнил себя с выздоровевшим сумасшедшим, которого уже
не боятся оставлять одного,
не запирают окон в его комнате, дают ему нож и вилку за обедом, даже
позволяют самому бриться, — но все еще у всех в доме памятны недавние сцены неистовства, и потому внутренне никто
не поручится, что в одно прекрасное утро он
не выскочит из окна или
не перережет себе горла.
— С тобой случилось что-нибудь, ты счастлива и захотела брызнуть счастьем на другого: что бы ни было за этим, я все принимаю, все вынесу — но только
позволь мне быть с тобой,
не гони, дай остаться…
Но неумышленно, когда он
не делал никаких любовных прелюдий, а просто брал ее за руку, она давала ему руку, брала сама его руку, опиралась ему доверчиво на плечо,
позволяла переносить себя через лужи и даже, шаля, ерошила ему волосы или, напротив, возьмет гребенку, щетку, близко подойдет к нему, так что головы их касались, причешет его, сделает пробор и, пожалуй, напомадит голову.
— Если она
не любит меня, как говорит и как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем
позволила любить? Кокетство, каприз или… Надо бы допытаться… — шептал он.
Не знала она и того, что рядом с этой страстью, на которую он сам напросился, которую она, по его настоянию,
позволила питать, частию затем, что надеялась этой уступкой угомонить ее, частию повинуясь совету Марка, чтобы отводить его глаза от обрыва и вместе «проучить» слегка, дружески, добродушно посмеявшись над ним, —
не знала она, что у него в душе все еще гнездилась надежда на взаимность, на ответ, если
не страсти его, то на чувство женской дружбы, хоть чего-нибудь.
—
Позвольте посоветовать вам, Вера Васильевна, — начал Тит Никоныч, отвечая на возражение Веры, —
не пренебрегать здоровьем.
Но при этом отнюдь
не должно
позволять себе выходить по вечерам с открытой головой, а равно и без ботинок на толстой подошве.
—
Позволь мне остаться, пока ты там… Мы
не будем видеться, я надоедать
не стану! Но я буду знать, где ты, буду ждать, пока ты успокоишься, и — по обещанию — объяснишь… Ты сейчас сама сказала… Здесь близко, можно перекинуться письмом…
[Да, я совершила ошибку, — твердит она, — я скомпрометировала себя, женщина, уважающая себя,
не должна заходить слишком далеко…
позволять себе (фр.).] — «Mais qu’as tu donc fait, mon enfant?» [Но что ты сделала, дитя мое? (фр.)] — спрашиваю я. «J’ai fais un faux pas…
— Без грозы
не обойдется, я сильно тревожусь, но, может быть, по своей доброте, простит меня.
Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе с Татьяной Марковной обучал; это — как моя семья.
Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
— Напрасно! — вежливо заметил Тит Никоныч, — в эти сырые вечера отнюдь
не должно
позволять себе выходить после восьми часов.
— К обеду только
позвольте, бабушка,
не выходить, — сказала она, едва крепясь, — а после обеда я, может быть, приду…
— И зовете меня на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было
не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я
позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
—
Позвольте не отвечать на этот вопрос, а спросить вас: скажете вы что-нибудь в ответ?
—
Позвольте, Иван Иванович, кончить, это
не все. Борис Павлыч… вечером, накануне дня рождения Марфеньки… пошел искать Веру…
— Я
не мешаюсь ни в чьи дела, Татьяна Марковна, вижу, что вы убиваетесь горем, — и
не мешаю вам: зачем же вы хотите думать и чувствовать за меня?
Позвольте мне самому знать, что мне принесет этот брак! — вдруг сказал Тушин резко. — Счастье на всю жизнь — вот что он принесет! А я, может быть, проживу еще лет пятьдесят! Если
не пятьдесят, хоть десять, двадцать лет счастья!