Она была покойна, свежа. А ему втеснилось в душу, напротив, беспокойство, желание узнать, что у ней теперь на уме, что в сердце, хотелось прочитать в глазах, затронул ли он хоть нервы ее; но она ни разу
не подняла на него глаз. И потом уже, когда после игры подняла, заговорила с ним — все то же в лице, как вчера, как третьего дня, как полгода назад.
Неточные совпадения
Его
не стало, он куда-то пропал, опять его несет кто-то по воздуху, опять он растет, в него льется сила, он в состоянии
поднять и поддержать свод, как тот, которого Геркулес сменил. [Имеется в виду один из персонажей греческой мифологии, исполин Атлант, державший
на своих плечах небесный свод. Геркулес заменил его, пока Атлант ходил за золотыми яблоками.]
Перед дамой никогда
не сядет, и даже
на улице говорит без шапки, прежде всех
поднимет платок и подвинет скамеечку.
Книга выпадает из рук
на пол. Софья
не заботится
поднять ее; она рассеянно берет цветок из вазы,
не замечая, что прочие цветы раскинулись прихотливо и некоторые выпали.
Она влюблена — какая нелепость, Боже сохрани! Этому никто и
не поверит. Она по-прежнему смело
подняла голову и покойно глядела
на него.
Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими веками, которые
поднимал медленно, и даром
не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти
не делал. От одного разговора
на другой он тоже переходил трудно и медленно.
Райский подождал в тени забора, пока тот перескочил совсем. Он колебался,
на что ему решиться, потому что
не знал, вор ли это или обожатель Ульяны Андреевны, какой-нибудь m-r Шарль, — и потому боялся
поднять тревогу.
Идет ли она по дорожке сада, а он сидит у себя за занавеской и пишет, ему бы сидеть,
не поднимать головы и писать; а он, при своем желании до боли
не показать, что замечает ее, тихонько, как шалун, украдкой,
поднимет уголок занавески и следит, как она идет, какая мина у ней,
на что она смотрит, угадывает ее мысль. А она уж, конечно, заметит, что уголок занавески приподнялся, и угадает, зачем приподнялся.
Марк, предложением пари, еще больше растревожил в нем желчь, и он почти
не глядел
на Веру, сидя против нее за обедом, только когда случайно
поднял глаза, его как будто молнией ослепило «язвительной» красотой.
Красота, про которую я говорю,
не материя: она
не палит только зноем страстных желаний: она прежде всего будит в человеке человека, шевелит мысль,
поднимает дух, оплодотворяет творческую силу гения, если сама стоит
на высоте своего достоинства,
не тратит лучи свои
на мелочь,
не грязнит чистоту…
Все примолкло. Татьяна Марковна
подняла на ноги весь дом. Везде закрывались трубы, окна, двери. Она
не только сама боялась грозы, но даже
не жаловала тех, кто ее
не боялся, считая это за вольнодумство. Все набожно крестились в доме при блеске молнии, а кто
не перекрестился, того называли «пнем». Егорку выгоняла из передней в людскую, потому что он
не переставал хихикать с горничными и в грозу.
— Врут, я
не болен. Я притворился… — сказал он, опуская голову
на грудь, и замолчал. Через несколько минут он
поднял голову и рассеянно глядел
на Райского.
Она, кинув беглый взгляд
на него, побледнела как смерть и,
не подняв цветов, быстро подошла к окну. Она видела уходившего Райского и оцепенела
на минуту от изумления. Он обернулся, взгляды их встретились.
Но следующие две, три минуты вдруг привели его в память — о вчерашнем. Он сел
на постели, как будто
не сам, а
подняла его посторонняя сила; посидел минуты две неподвижно, открыл широко глаза, будто
не веря чему-то, но когда уверился, то всплеснул руками над головой, упал опять
на подушку и вдруг вскочил
на ноги, уже с другим лицом, какого
не было у него даже вчера, в самую страшную минуту.
Вера слушала в изумлении, глядя большими глазами
на бабушку, боялась верить, пытливо изучала каждый ее взгляд и движение, сомневаясь,
не героический ли это поступок,
не великодушный ли замысел — спасти ее, падшую,
поднять? Но молитва, коленопреклонение, слезы старухи, обращение к умершей матери… Нет, никакая актриса
не покусилась бы играть в такую игру, а бабушка — вся правда и честность!
— Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы маслом, а Бог, по моей грешной молитве,
поднял бы ее
на ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели
не хворала!
Райский крякнул
на всю комнату. Вера
не подняла головы от шитья, Татьяна Марковна стала смотреть в окно.
Неточные совпадения
Он
не посмотрел бы
на то, что ты чиновник, а,
поднявши рубашонку, таких бы засыпал тебе, что дня б четыре ты почесывался.
— Уж будто вы
не знаете, // Как ссоры деревенские // Выходят? К муженьку // Сестра гостить приехала, // У ней коты разбилися. // «Дай башмаки Оленушке, // Жена!» — сказал Филипп. // А я
не вдруг ответила. // Корчагу
подымала я, // Такая тяга: вымолвить // Я слова
не могла. // Филипп Ильич прогневался, // Пождал, пока поставила // Корчагу
на шесток, // Да хлоп меня в висок! // «Ну, благо ты приехала, // И так походишь!» — молвила // Другая, незамужняя // Филиппова сестра.
У богатого, // У богатины, // Чуть
не подняли //
На рогатину. // Весь в гвоздях забор // Ощетинился, // А хозяин-вор, // Оскотинился.
—
Не знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то
поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его //
Не слезы — кровь течет! //
Не знаю,
не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я
на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? //
На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!
Стародум. А такова-то просторна, что двое, встретясь, разойтиться
не могут. Один другого сваливает, и тот, кто
на ногах,
не поднимает уже никогда того, кто
на земи.