Неточные совпадения
С ним можно не согласиться, но сбить его трудно. Свет, опыт, вся жизнь его не дали ему никакого содержания, и оттого он боится серьезного, как огня. Но тот же опыт, жизнь всегда в куче людей, множество встреч и способность знакомиться со всеми образовывали ему какой-то очень приятный, мелкий умок, и не знающий его с
первого раза даже положится
на его совет, суждение, и потом уже, жестоко обманувшись, разглядит, что это за человек.
Великолепной картиной, видением явилась она Райскому где-то
на вечере в
первый раз.
— Что делать? — повторил он. — Во-первых, снять эту портьеру с окна, и с жизни тоже, и смотреть
на все открытыми глазами, тогда поймете вы, отчего те старики полиняли и лгут вам, обманывают вас бессовестно из своих позолоченных рамок…
— Что же мне делать, cousin: я не понимаю? Вы сейчас сказали, что для того, чтобы понять жизнь, нужно, во-первых, снять портьеру с нее. Положим, она снята, и я не слушаюсь предков: я знаю, зачем, куда бегут все эти люди, — она указала
на улицу, — что их занимает, тревожит: что же нужно, во-вторых?
Когда опекун привез его в школу и посадили его
на лавку, во время класса, кажется,
первым бы делом новичка было вслушаться, что спрашивает учитель, что отвечают ученики.
Бабушка с почтением и с завистью, а Райский с любопытством глядел
на стариков, слушал, как они припоминали молодость, не верил их словам, что она была
первая красавица в губернии, а он — молодец и сводил будто женщин с ума.
Только
на втором курсе, с двух или трех кафедр, заговорили о них, и у «
первых учеников» явились в руках оригиналы. Тогда Райский сблизился с одним забитым бедностью и робостью товарищем Козловым.
— Я была очень счастлива, — сказала Беловодова, и улыбка и взгляд говорили, что она с удовольствием глядит в прошлое. — Да, cousin, когда я в
первый раз приехала
на бал в Тюльери и вошла в круг, где был король, королева и принцы…
На лице у ней он успел прочесть
первые, робкие лучи жизни, мимолетные проблески нетерпения, потом тревоги, страха и, наконец, добился вызвать какое-то волнение, может быть, бессознательную жажду любви.
Райский с раннего утра сидит за портретом Софьи, и не
первое утро сидит он так. Он измучен этой работой. Посмотрит
на портрет и вдруг с досадой набросит
на него занавеску и пойдет шагать по комнате, остановится у окна, посвистит, побарабанит пальцами по стеклам, иногда уйдет со двора и бродит угрюмый, недовольный.
Он молча, медленно и глубоко погрузился в портрет. Райский с беспокойством следил за выражением его лица. Кирилов в
первое мгновение с изумлением остановил глаза
на лице портрета и долго покоил, казалось, одобрительный взгляд
на глазах; морщины у него разгладились. Он как будто видел приятный сон.
— Знаю, что садовник, да он учитель, — возразил
первый. — К нему господа
на выучку ребят присылают…
Тут только он взглянул
на нее, потом
на фуражку, опять
на нее и вдруг остановился с удивленным лицом, как у Устиньи, даже рот немного открыл и сосредоточил
на ней испуганные глаза, как будто в
первый раз увидал ее. Она засмеялась.
Но этот урок не повел ни к чему. Марина была все та же, опять претерпевала истязание и бежала к барыне или ускользала от мужа и пряталась дня три
на чердаках, по сараям, пока не проходил
первый пыл.
В это время отворилась тихонько дверь, и
на пороге показалась Вера. Она постояла несколько минут, прежде нежели они ее заметили. Наконец Крицкая
первая увидела ее.
Райский вошел в гостиную после всех, когда уже скушали пирог и приступили к какому-то соусу. Он почувствовал себя в том положении, в каком чувствует себя приезжий актер,
первый раз являясь
на провинциальную сцену, предшествуемый толками и слухами. Все вдруг смолкло и перестало жевать, и все устремило внимание
на него.
— Бабушка! вы необыкновенная женщина! — сказал Райский, глядя
на нее с восторгом, как будто в
первый только раз увидел ее.
О Тушине с
первого раза нечего больше сказать. Эта простая фигура как будто вдруг вылилась в свою форму и так и осталась цельною, с крупными чертами лица, как и характера, с не разбавленным
на тонкие оттенки складом ума, чувств.
— Вам снилось, — начал он, — что мужики отвезли хлеб
на базар, продали и пропили деньги. Это во-первых…
— Он не романтик, а поэт, артист, — сказала она. — Я начинаю верить в него. В нем много чувства, правды… Я ничего не скрыла бы от него, если б у него у самого не было ко мне того, что он называл страстью. Только чтоб его немного охладить, я решаюсь
на эту глупую, двойную роль… Лишь отрезвится, я сейчас ему скажу
первая все — и мы будем друзья…
Марфенька
первая, Викентьев второй, и с ними дворовые собаки, выскочили встретить его, и все, до Пашутки включительно, обрадовались ему почти до слез, так что и ему, несмотря
на хмель страсти, едва не заплакалось от этой теплоты сердечного приема.
И язык изменяет ей
на каждом шагу; самый образ проявления самоволия мысли и чувства, — все, что так неожиданно поразило его при
первой встрече с ней, весь склад ума, наконец, характер, — все давало ей такой перевес над бабушкой, что из усилия Татьяны Марковны — выручить Веру из какой-нибудь беды, не вышло бы ровно ничего.
Наконец бросилась к свечке, схватила ее и осветила шкаф. Там, с ожесточенным нетерпением, взяла она мантилью
на белом пуху, еще другую, черную, шелковую, накинула
первую на себя, а
на нее шелковую, отбросив пуховую косынку прочь.
Она взяла
первую ленточку из комода, несколько булавок и кое-как, едва шевеля пальцами, приколола померанцевые цветы Марфеньке. Потом поцеловала ее и села в изнеможении
на диван.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть
на Веру. В
первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
— Как
первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и
на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Люди были в ужасе. Василиса с Яковом почти не выходили из церкви, стоя
на коленях.
Первая обещалась сходить пешком к киевским чудотворцам, если барыня оправится, а Яков — поставить толстую с позолотой свечу к местной иконе.
На вопрос, «о чем бабушка с Верой молчат и отчего
первая ее ни разу не побранила, что значило — не любит», Татьяна Марковна взяла ее за обе щеки и задумчиво, со вздохом, поцеловала в лоб. Это только больше опечалило Марфеньку.
Помни, что, если мы разойдемся теперь, это будет походить
на глупую комедию, где невыгодная роль достанется тебе, — и над нею
первый посмеется Райский, если узнает.
Она повторила ему о письмах. Он молчит и глядит
на нее, будто в
первый раз ее видит.
А Райский, молча, сосредоточенно, бледный от артистического раздражения, работал над ее глазами, по временам взглядывая
на Веру, или глядел мысленно в воспоминание о
первой встрече своей с нею и о тогдашнем страстном впечатлении. В комнате была могильная тишина.
С
первой минуты ее откровенности, несмотря
на свою жестокую муку, он беспристрастно сознавал и верил, и тогда же выразил ей, что она не виновна, а «несчастлива»: так думал и теперь. Виноватым во всем, и еще более несчастным слепотой — считал он Марка.
Этот
первый ответ
на вопрос: «что он сделал», как молот, ударил его в голову.
Райский вспомнил
первые впечатления, какие произвел
на него Тушин, как он счел его даже немного ограниченным, каким сочли бы, может быть, его, при
первом взгляде и другие, особенно так называемые «умники», требующие прежде всего внешних признаков ума, его «лоска», «красок», «острия», обладающие этим сами, не обладая часто тем существенным материалом, который должен крыться под лоском и краской.
Татьяна Марковна внутренне смутилась, когда Тушин переступил порог ее комнаты. Он, молча, с опущенными глазами, поздоровался с ней, тоже перемогая свою тревогу, — и оба в
первую минуту не глядели друг
на друга.
На другой день Райский утром рано предупредил Крицкую запиской, что он просит позволения прийти к ней в половине
первого часа, и получил ответ: «Charmee, j’attends» [«Очень рада, жду» (фр.).] и т. д.