Неточные совпадения
А если затрогивались
вопросы живые, глубокие, то старухи тоном и сентенциями сейчас клали
на всякий разговор свою патентованную печать.
— В вашем
вопросе есть и ответ: «жило», — сказали вы, и — отжило, прибавлю я. А эти, — он указал
на улицу, — живут! Как живут — рассказать этого нельзя, кузина. Это значит рассказать вам жизнь вообще, и современную в особенности. Я вот сколько времени рассказываю вам всячески: в спорах, в примерах, читаю… а все не расскажу.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я только отвечаю
на ваш
вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Вы куда хотите поступить
на службу? — вдруг раздался однажды над ним
вопрос декана. — Через неделю вы выйдете. Что вы будете делать?
Она вздрогнула, немного отшатнулась от стола и с удивлением глядела
на Райского. У нее в глазах стояли
вопросы: как он? откуда взялся? зачем тут?
Потом он отбросил эту мысль и сам покраснел от сознания, что он фат, и искал других причин, а сердце ноет, мучится, терзается, глаза впиваются в нее с
вопросами, слова кипят
на языке и не сходят. Его уже гложет ревность.
Он замолчал, озадаченный этим «зачем». Тут был весь ответ
на его
вопрос о надеждах
на «генеральство». И довольно бы, не спрашивать бы ему дальше, а он спрашивал!
Во время этого мысленного монолога она с лукавой улыбкой смотрела
на него и, кажется, не чужда была удовольствия помучить его и помучила бы, если б… он не «брякнул» неожиданным
вопросом.
Улыбка, дружеский тон, свободная поза — все исчезло в ней от этого
вопроса. Перед ним холодная, суровая, чужая женщина. Она была так близка к нему, а теперь казалась где-то далеко,
на высоте, не родня и не друг ему.
«Да, это правда, я попал: она любит его! — решил Райский, и ему стало уже легче, боль замирала от безнадежности, оттого, что
вопрос был решен и тайна объяснилась. Он уже стал смотреть
на Софью,
на Милари, даже
на самого себя со стороны, объективно.
Она спрятала книгу в шкаф и села против него, сложив руки
на груди и рассеянно глядя по сторонам, иногда взглядывая в окно, и, казалось, забывала, что он тут. Только когда он будил ее внимание
вопросом, она обращала
на него простой взгляд.
Ему хотелось скорей вывести ее
на свежую воду, затронуть какую-нибудь живую струну, вызвать
на объяснение. Но чем он больше торопился, чем больше раздражался, тем она становилась холоднее. А он бросался от
вопроса к
вопросу.
Она вопросительно поглядела
на него при этом новом
вопросе.
Она не поняла его
вопроса и глядела
на него во все глаза, почти до простодушия, не свойственного ее умному и проницательному взгляду.
Она взглянула
на него, и в глазах ее стоял
вопрос: почему же нет?
— А вы… долго останетесь здесь? — спросила она, не отвечая
на его
вопрос.
— Жертв не надо, — сказала она, — вы не отвечали
на мой
вопрос: чего вы хотите от меня?
Когда она обращала к нему простой
вопрос, он, едва взглянув
на нее, дружески отвечал ей и затем продолжал свой разговор с Марфенькой, с бабушкой или молчал, рисовал, писал заметки в роман.
Его отвлекали, кроме его труда, некоторые знакомства в городе, которые он успел сделать. Иногда он обедывал у губернатора, даже был с Марфенькой, и с Верой
на загородном летнем празднике у откупщика, но, к сожалению Татьяны Марковны, не пленился его дочерью, сухо ответив
на ее
вопросы о ней, что она «барышня».
Он опять подкарауливал в себе подозрительные взгляды, которые бросал
на Веру, раз или два он спрашивал у Марины, дома ли барышня, и однажды, не заставши ее в доме, полдня просидел у обрыва и, не дождавшись, пошел к ней и спросил, где она была, стараясь сделать
вопрос небрежно.
Его поглотили соображения о том, что письмо это было ответом
на его
вопрос: рада ли она его отъезду! Ему теперь дела не было, будет ли от этого хорошо Вере или нет, что он уедет, и ему не хотелось уже приносить этой «жертвы».
— Не запирайся, Вера! что ж, это естественно.
На этот
вопрос я скажу тебе, что это от тебя зависит.
— Что ты, дитя мое? Проститься пришла — Бог благословит тебя! Отчего ты не ужинала? Где Николай Андреич? — сказала она. Но, взглянув
на Марфеньку, испугалась. — Что ты, Марфенька? Что случилось?
На тебе лица нет: вся дрожишь? Здорова ли? Испугалась чего-нибудь? — посыпались
вопросы.
Мать его и бабушка уже ускакали в это время за сто верст вперед. Они слегка и прежде всего порешили
вопрос о приданом, потом перешли к участи детей, где и как им жить; служить ли молодому человеку и зимой жить в городе, а летом в деревне — так настаивала Татьяна Марковна и ни за что не соглашалась
на предложение Марьи Егоровны — отпустить детей в Москву, в Петербург и даже за границу.
Он не отвечал
на ее
вопрос, как будто не слыхал его.
Когда они входили в ворота, из калитки вдруг вышел Марк. Увидя их, он едва кивнул Райскому, не отвечая
на его
вопрос: «Что Леонтий?» — и, почти не взглянув
на Веру, бросился по переулку скорыми шагами.
Но Козлов не слыхал
вопроса, сел
на постель и повесил голову. Вера шепнула Райскому, что ей тяжело видеть Леонтья Ивановича, и они простились с ним.
Наконец он решил подойти стороной: нельзя ли ему самому угадать что-нибудь из ее ответов
на некоторые прежние свои
вопросы, поймать имя, остановить ее
на нем и облегчить ей признание, которое самой ей сделать, по-видимому, было трудно, хотя и хотелось, и даже обещала она сделать, да не может.
— А где «истина»? он не отвечал
на этот Пилатов
вопрос?
Теперь ее единственным счастьем
на миг — было бы обернуться, взглянуть
на него хоть раз и поскорее уйти навсегда, но, уходя, измерить хоть глазами — что она теряла. Ей было жаль этого уносящегося вихря счастья, но она не смела обернуться: это было бы все равно что сказать да
на его роковой
вопрос, и она в тоске сделала шага два
на крутизну.
Она вздрогнула от этого
вопроса. Так изумителен, груб и неестествен был он в устах Тушина. Ей казалось непостижимо, как он посягает, без пощады женского, всякому понятного чувства,
на такую откровенность, какой женщины не делают никому. «Зачем? — втайне удивлялась она, — у него должны быть какие-нибудь особые причины — какие?»
Она, отворотясь, молча глядела к обрыву. И он поглядел туда, потом
на нее и все стоял перед ней, с
вопросом в глазах.
— И зовете меня
на помощь; думал, что пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. — От этого я позволил себе сделать вам дерзкий
вопрос об имени… Простите меня, ради Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
Но хитрая и умная барыня не дала никакого другого хода этим
вопросам, и они выглянули у ней только из глаз, и
на минуту. Вера, однако, прочла их, хотя та переменила взгляд сомнения
на взгляд участия. Прочла и Татьяна Марковна.
Задумывалась она над всем, чем сама жила, — и почувствовала новые тревоги, новые
вопросы, и стала еще жаднее и пристальнее вслушиваться в Марка, встречаясь с ним в поле, за Волгой, куда он проникал вслед за нею, наконец в беседке,
на дне обрыва.
Марфеньку кое-как успокоили ответами
на некоторые
вопросы. Другие обошли молчанием.
— Погоди, Вера! — шептал он, не слыхав ее
вопроса и не спуская с нее широкого, изумленного взгляда. — Сядь вот здесь, — так! — говорил он, усаживая ее
на маленький диван.
Тут кончались его мечты, не смея идти далее, потому что за этими и следовал естественный
вопрос о том, что теперь будет с нею? Действительно ли кончилась ее драма? Не опомнился ли Марк, что он теряет, и не бросился ли догонять уходящее счастье? Не карабкается ли за нею со дна обрыва
на высоту? Не оглянулась ли и она опять назад? Не подали ли они друг другу руки навсегда, чтоб быть счастливыми, как он, Тушин, и как сама Вера понимают счастье?
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами
на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или садился
на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти
вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал
вопрос: что делается
на той стороне Волги?
— Позвольте не отвечать
на этот
вопрос, а спросить вас: скажете вы что-нибудь в ответ?
На каждый взгляд,
на каждый
вопрос, обращенный к ней, лицо ее вспыхивало и отвечало неуловимой, нервной игрой ощущений, нежных тонов, оттенков чутких мыслей — всего, объяснившегося ей в эту неделю смысла новой, полной жизни.