Он убаюкивался этою тихой жизнью, по временам записывая кое-что в роман: черту, сцену, лицо, записал бабушку, Марфеньку, Леонтья с женой, Савелья и Марину, потом смотрел на Волгу, на ее течение, слушал тишину и глядел на сон этих рассыпанных по прибрежью сел и деревень, ловил в этом океане молчания какие-то одному ему слышимые звуки и шел играть и петь их, и упивался, прислушиваясь к созданным им мотивам, бросал их
на бумагу и прятал в портфель, чтоб, «со временем», обработать — ведь времени много впереди, а дел у него нет.
Неточные совпадения
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой не видит, так что любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои
бумаги? Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу
на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
Опекуну она не давала сунуть носа в ее дела и, не признавая никаких документов,
бумаг, записей и актов, поддерживала порядок, бывший при последних владельцах, и отзывалась в ответ
на письма опекуна, что все акты, записи и документы записаны у ней
на совести, и она отдаст отчет внуку, когда он вырастет, а до тех пор, по словесному завещанию отца и матери его, она полная хозяйка.
Сцены, характеры, портреты родных, знакомых, друзей, женщин переделывались у него в типы, и он исписал целую тетрадь, носил с собой записную книжку, и часто в толпе,
на вечере, за обедом вынимал клочок
бумаги, карандаш, чертил несколько слов, прятал, вынимал опять и записывал, задумываясь, забываясь, останавливаясь
на полуслове, удаляясь внезапно из толпы в уединение.
Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу
бумаги и ставил
на полки книги.
Он проворно раскопал свои папки,
бумаги, вынес в залу, разложил
на столе и с нетерпением ждал, когда Вера отделается от объятий, ласк и расспросов бабушки и Марфеньки и прибежит к нему продолжать начатый разговор, которому он не хотел предвидеть конца. И сам удивлялся своей прыти, стыдился этой торопливости, как будто в самом деле «хотел заслужить внимание, доверие и дружбу…».
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет
бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб, нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит
на ее окно: «Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Она сидела за столом, опершись
на него локтями, и разбирала какое-то письмо,
на простой синей
бумаге, написанное, как он мельком заметил, беспорядочными строками и запечатанное бурым сургучом.
— Это опять не то письмо: то
на синей
бумаге написано! — резко сказал он, обращаясь к Вере, — а это
на белой…
— Да,
на синей: вы почем знаете? Он всё
на синей
бумаге пишет.
— А то, что
на синей
бумаге, о котором я недавно спрашивал.
— Ни с кем и ни к кому — подчеркнуто, — шептал он, ворочая глазами вокруг, губы у него дрожали, — тут есть кто-то, с кем она видится, к кому пишет! Боже мой! Письмо
на синей
бумаге было — не от попадьи! — сказал он в ужасе.
— И от кого, во-вторых, было письмо
на синей
бумаге: оно не от попадьи! — поспешил он договорить.
— Сделать то, что я сказал сейчас, то есть признаться, что ты любишь, и сказать, от кого письмо
на синей
бумаге! это — второй выход…
— И от кого письмо
на синей
бумаге? — прибавил он.
«И кому, как не ему, писать
на синей
бумаге!» — думал он.
Опять не он! От кого же письмо
на синей
бумаге?
— Какая же у тебя дурная память! Ты забыла и письмо
на синей
бумаге?
— Да, да, помню. Нет, брат, память у меня не дурна, я помню всякую мелочь, если она касается или занимает меня. Но, признаюсь вам, что
на этот раз я ни о чем этом не думала, мне в голову не приходил ни разговор наш, ни письмо
на синей
бумаге…
— Оставим это. Ты меня не любишь, еще немного времени, впечатление мое побледнеет, я уеду, и ты никогда не услышишь обо мне. Дай мне руку, скажи дружески, кто учил тебя, Вера, — кто этот цивилизатор? Не тот ли, что письма пишет
на синей
бумаге!..
«Куда „туда же“? — спрашивал он мучительно себя, проклиная чьи-то шаги, помешавшие услышать продолжение разговора. — Боже! так это правда: тайна есть (а он все не верил) — письмо
на синей
бумаге — не сон! Свидания! Вот она, таинственная „Ночь“! А мне проповедовала о нравственности!»
Из этих волн звуков очертывалась у него в фантазии какая-то музыкальная поэма: он силился уловить тайну создания и три утра бился, изведя толстую тетрадь нотной
бумаги. А когда сыграл
на четвертое утро написанное, вышла… полька-редова, но такая мрачная и грустная, что он сам разливался в слезах, играя ее.
Куры бросились с всех сторон к окну губернаторской квартиры в уездном городе, приняв за какую-то куриную манну эти, как снег, посыпавшиеся обрывки
бумаги, и потом медленно разошлись, тоже разочарованные, поглядывая вопросительно
на окно.
Она открыла ящик, достала оттуда запечатанное письмо
на синей
бумаге, которое прислал ей Марк рано утром через рыбака. Она посмотрела
на него с минуту, подумала — и решительно бросила опять нераспечатанным в стол.
На лбу у ней в эти минуты ложилась резкая линия — намек
на будущую морщину. Она грустно улыбалась, глядя
на себя в зеркало. Иногда подходила к столу, где лежало нераспечатанное письмо
на синей
бумаге, бралась за ключ и с ужасом отходила прочь.
В один из туманных, осенних дней, когда Вера, после завтрака, сидела в своей комнате, за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще письмо
на синей
бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.
Он умерил шаг, вдумываясь в ткань романа, в фабулу, в постановку характера Веры, в психологическую, еще пока закрытую задачу… в обстановку, в аксессуары; задумчиво сел и положил руки с локтями
на стол и
на них голову. Потом поцарапал сухим пером по
бумаге, лениво обмакнул его в чернила и еще ленивее написал в новую строку, после слов «Глава I...
— Как умру, пусть возится, кто хочет, с моими
бумагами: материала много… А мне написано
на роду создать твой бюст…