Неточные совпадения
Они говорили между собой односложными словами. Бабушке почти не нужно было отдавать приказаний Василисе: она сама знала все, что
надо делать. А если надобилось что-нибудь экстренное, бабушка не требовала, а
как будто советовала сделать то или другое.
— Та тоже все, бывало, тоскует, ничего не
надо, все о чем-то вздыхает,
как будто ждет чего-нибудь, да вдруг заиграет и развеселится, или от книжки не оттащишь.
— Потом, когда мне было шестнадцать лет, мне дали особые комнаты и поселили со мной ma tante Анну Васильевну, а мисс Дредсон уехала в Англию. Я занималась музыкой, и мне оставили французского профессора и учителя по-русски, потому что тогда в свете заговорили, что
надо знать по-русски почти так же хорошо,
как по-французски…
На отлучки его она смотрела
как на неприятное, случайное обстоятельство,
как, например, на то, если б он заболел. А возвращался он, — она была кротко счастлива и полагала, что если его не было, то это так
надо, это в порядке вещей.
Она прожила бы до старости, не упрекнув ни жизнь, ни друга, ни его непостоянную любовь, и никого ни в чем,
как не упрекает теперь никого и ничто за свою смерть. И ее болезненная, страдальческая жизнь, и преждевременная смерть казались ей — так
надо.
— Бедная Наташа! — со вздохом отнесся он, наконец, к ее памяти, глядя на эскиз. — Ты и живая была так же бледно окрашена в цвета жизни,
как и на полотне моей кистью, и на бумаге пером!
Надо переделать и то, и другое! — заключил он.
Он видел, что заронил в нее сомнения, что эти сомнения — гамлетовские. Он читал их у ней в сердце: «В самом ли деле я живу так,
как нужно? Не жертвую ли я чем-нибудь живым, человеческим, этой мертвой гордости моего рода и круга, этим приличиям? Ведь
надо сознаться, что мне иногда бывает скучно с тетками, с папа и с Catherine… Один только cousin Райский…»
— Ну, а
как я не женюсь, и кружев не
надо, то решено, что это все Верочке и Марфеньке отдадим… Так или нет?
— Несчастный! а чем, позволь спросить? — заговорила она, — здоров, умен, имение есть, слава Богу, вон
какое! — Она показала головой в окна. — Чего еще: рожна, что ли,
надо?
— А то, что человек не чувствует счастья, коли нет рожна, — сказала она, глядя на него через очки. —
Надо его ударить бревном по голове, тогда он и узнает, что счастье было, и
какое оно плохонькое ни есть, а все лучше бревна.
—
Как не
надо?
Как же ты проживешь? — спросила она недоверчиво.
«Нет, это все
надо переделать! — сказал он про себя… — Не дают свободы — любить.
Какая грубость! А ведь добрые, нежные люди!
Какой еще туман,
какое затмение в их головах!»
— Марфенька! Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть,
как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские
надо надстроить. Люби, Марфенька, не бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам, так
как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли: только чтобы никто не знал, пуще всего Нил Андреич…
надо втихомолку…
«Ничего больше не
надо для счастья, — думал он, — умей только остановиться вовремя, не заглядывать вдаль. Так бы сделал другой на моем месте. Здесь все есть для тихого счастья — но… это не мое счастье!» Он вздохнул. «Глаза привыкнут… воображение устанет, — и впечатление износится… иллюзия лопнет,
как мыльный пузырь, едва разбудив нервы!..»
— Да, это правда:
надо крепкие замки приделать, — заметил Леонтий. — Да и ты хороша: вот, — говорил он, обращаясь к Райскому, — любит меня,
как дай Бог, чтоб всякого так любила жена…
Толкую им эту образцовую жизнь,
как толкуют образцовых поэтов: разве это теперь уж не
надо никому? — говорил он, глядя вопросительно на Райского.
Бабушка убедилась, что внук любит и уважает ее: и
как мало
надо было, чтобы убедиться в этом!
— Не
надо мне выкупа, а ты знаешь ее:
как же будешь жить!..
Она не знала, что ей
надо делать, чтоб быть не ребенком, чтоб на нее смотрели,
как на взрослую, уважали, боялись ее. Она беспокойно оглядывалась вокруг, тиранила пальцами кончик передника, смотрела себе под ноги.
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит,
как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы
надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я — ах,
как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами
как дышится легко!
Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Нет… — Она задумчиво покачала головой. — Я многого не понимаю и оттого не знаю,
как мне иногда
надо поступить. Вон Верочка знает, и если не делает, так не хочет, а я не умею…
— Уж хороши здесь молодые люди! Вон у Бочкова три сына: всё собирают мужчин к себе по вечерам, таких же,
как сами, пьют да в карты играют. А наутро глаза у всех красные. У Чеченина сын приехал в отпуск и с самого начала объявил, что ему
надо приданое во сто тысяч, а сам хуже Мотьки: маленький, кривоногий и все курит! Нет, нет… Вот Николай Андреич — хорошенький, веселый и добрый, да…
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman?
Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах,
какой он шалун! И
как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это. Я тоже его…
— Зачем? Не
надо. Говорите, что вздумается, и мне не мешайте отвечать,
как вздумаю. Ведь я не спросил у вас позволения обругать вас Нилом Андреичем — а уж чего хуже?
— Известно что… поздно было:
какая академия после чада петербургской жизни! — с досадой говорил Райский, ходя из угла в угол, — у меня, видите, есть имение, есть родство, свет…
Надо бы было все это отдать нищим, взять крест и идти…
как говорит один художник, мой приятель. Меня отняли от искусства,
как дитя от груди… — Он вздохнул. — Но я ворочусь и дойду! — сказал он решительно. — Время не ушло, я еще не стар…
— Не
надо, вы обещали без меня не рвать — a вот теперь с лишком две недели не были, васильки все посохли: вон
какая дрянь!
Он прошел окраины сада, полагая, что Веру нечего искать там, где обыкновенно бывают другие, а
надо забираться в глушь, к обрыву, по скату берега, где она любила гулять. Но нигде ее не было, и он пошел уже домой, чтоб спросить кого-нибудь о ней,
как вдруг увидел ее сидящую в саду, в десяти саженях от дома.
Но все еще он не завоевал себе того спокойствия,
какое налагала на него Вера: ему бы
надо уйти на целый день, поехать с визитами, уехать гостить на неделю за Волгу, на охоту, и забыть о ней. А ему не хочется никуда: он целый день сидит у себя, чтоб не встретить ее, но ему приятно знать, что она тут же в доме. А
надо добиться, чтоб ему это было все равно.
— Да вот хоть бы индейцы: ведь это канальи всё, не христиане, сволочь, ходят голые, и пьяницы горькие, а страна, говорят, богатейшая, ананасы,
как огурцы, растут… Чего им еще
надо?
— Ну, и побожились еще,
как Викентьев… Теперь уж
надо помнить слово. До вечера!
«Я совсем теперь холоден и покоен, и могу, по уговору, объявить наконец ей, что я готов, опыт кончен — я ей друг, такой,
каких множество у всех. А на днях и уеду. Да:
надо еще повидаться с „Вараввой“ и стащить с него последние панталоны: не держи пари!»
—
Какой вздор вы говорите — тошно слушать! — сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. — Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете! Леонтий не жалуется, ничего не говорит… Я ему отдала всю жизнь, пожертвовала собой: ему покойно, больше ничего не
надо, а мне-то каково без любви!
Какая бы другая связалась с ним!..
Она,
как совесть, только и напоминает о себе, когда человек уже сделал не то, что
надо, или если он и бывает тверд волей, так разве случайно, или там, где он равнодушен».
«Эту главу в романе
надо выпустить… — подумал он, принимаясь вечером за тетради, чтобы дополнить очерк Ульяны Андреевны… — А зачем: лгать, притворяться, становиться на ходули? Не хочу, оставлю,
как есть, смягчу только это свидание… прикрою нимфу и сатира гирляндой…»
— Если она не любит меня,
как говорит и
как видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или…
Надо бы допытаться… — шептал он.
— Все вы мало Богу молитесь, ложась спать, — сказала она, — вот что! А
как погляжу, так всем
надо горькой соли дать, чтоб чепуха не лезла в голову.
— Тем хуже; он ухаживает,
как за своей крепостной. Эти стихи, что вы мне показывали, отрывки ваших разговоров — все это ясно, что он ищет развлечения.
Надо его проучить…
— Да, я не смел вас спросить об этом, — вежливо вмешался Тит Никоныч, — но с некоторых пор (при этом Вера сделала движение плечами) нельзя не заметить, что вы, Вера Васильевна, изменились…
как будто похудели… и бледны немножко… Это к вам очень, очень идет, — любезно прибавил он, — но при этом
надо обращать внимание на то, не суть ли это признаки болезни?
— Ну, девки, покажу я вам диковинку! — сказал он, плюнув сквозь зубы в сторону, — пойдемте, Пелагея Петровна, к барину, к Борису Павловичу, в щелку посмотреть; в тиатр не
надо ходить:
как он там «девствует»!..
Следя за ходом своей собственной страсти,
как медик за болезнью, и
как будто снимая фотографию с нее, потому что искренно переживал ее, он здраво заключал, что эта страсть — ложь, мираж, что
надо прогнать, рассеять ee! «Но
как? что
надо теперь делать? — спрашивал он, глядя на небо с облаками, углубляя взгляд в землю, — что велит долг? — отвечай же, уснувший разум, освети мне дорогу, дай перепрыгнуть через этот пылающий костер!»
— Это слабость, да… — всхлипывая, говорил Леонтий, — но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот,
как увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня,
как Марк, и не смейся
надо мной,
как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
— Право, осел! — наивно подтвердил Райский, — вижу,
как ты мудришь
надо мной, терплю и хлопаю ушами.
— Да, — удержаться, не смотреть туда, куда «тянет»! Тогда не
надо будет и притворяться, а просто воздерживаться, «
как от рюмки», говорит бабушка, и это правда… Так я понимаю счастье и так желаю его!
Он готов был изломать Веру,
как ломают чужую драгоценность, с проклятием: «Не доставайся никому!» Так, по собственному признанию, сделанному ей, он и поступил бы с другой, но не с ней. Да она и не далась бы в ловушку — стало быть,
надо бы было прибегнуть к насилию и сделаться в одну минуту разбойником.
— Боже мой, ужели она до поздней ночи остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое эта моя статуя, прекрасная, гордая Вера? Она там; может быть, хохочет
надо мной, вместе с ним… Кто он? Я хочу знать — кто он? — в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти…
Какой страсти!
Между тем в доме у Татьяны Марковны все шло своим порядком. Отужинали и сидели в зале, позевывая. Ватутин рассыпался в вежливостях со всеми, даже с Полиной Карповной, и с матерью Викентьева, шаркая ножкой, любезничая и глядя так на каждую женщину,
как будто готов был всем ей пожертвовать. Он говорил, что дамам
надо стараться делать «приятности».
— Я давно подумала:
какие бы ни были последствия, их
надо — не скрыть, а перенести! Может быть, обе умрем, помешаемся — но я ее не обману. Она должна была знать давно, но я надеялась сказать ей другое… и оттого молчала…
Какая казнь! — прибавила она тихо, опуская голову на подушку.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька — что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки — и сама удивилась про себя,
как память подсказала ей, что
надо сказать,
как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
«Да, если это так, — думала Вера, — тогда не стоит работать над собой, чтобы к концу жизни стать лучше, чище, правдивее, добрее. Зачем? Для обихода на несколько десятков лет? Для этого
надо запастись,
как муравью зернами на зиму, обиходным уменьем жить, такою честностью, которой — синоним ловкость, такими зернами, чтоб хватило на жизнь, иногда очень короткую, чтоб было тепло, удобно…
Какие же идеалы для муравьев? Нужны муравьиные добродетели… Но так ли это? Где доказательства?»