Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут были все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары. Многие еще не разрезаны:
как видно, владетели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.
Неточные совпадения
С другой стороны дома, обращенной к дворам, ей было
видно все, что делается на большом дворе, в людской, в кухне, на сеновале, в конюшне, в погребах. Все это было у ней перед глазами
как на ладони.
Видит серое небо, скудные страны и даже древние русские деньги; видит так живо, что может нарисовать, но не знает,
как «рассуждать» об этом: и чего тут рассуждать, когда ему и так
видно?
Целые миры отверзались перед ним, понеслись видения, открылись волшебные страны. У Райского широко открылись глаза и уши: он видел только фигуру человека в одном жилете, свеча освещала мокрый лоб, глаз было не
видно. Борис пристально смотрел на него,
как, бывало, на Васюкова.
Марфеньку всегда слышно и
видно в доме. Она то смеется, то говорит громко. Голос у ней приятный, грудной, звонкий, в саду слышно,
как она песенку поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех по всему саду.
«У него глаза покраснели, — думал он, — напрасно я зазвал его —
видно, бабушка правду говорит:
как бы он чего-нибудь…»
Он вспомнил, что и с Марфенькой сначала не вязался разговор. Но там это было от ее ребяческой застенчивости, а здесь не то. Вера не застенчива: это
видно сразу, а
как будто холодна,
как будто вовсе не интересовалась им.
Дальше из окна
видно,
как золотится рожь, белеет гречиха, маковый цвет да кашка, красными и розовыми пятнами, пестрят поля и отвлекают глаза и мысль от тетрадей.
— Прости ему, Господи: сам не знает, что говорит! Эй, Борюшка, не накликай беду! Не сладко покажется,
как бревно ударит по голове. Да, да, — помолчавши, с тихим вздохом прибавила она, — это так уж в судьбе человеческой написано, — зазнаваться. Пришла и твоя очередь зазнаться:
видно, наука нужна. Образумит тебя судьба, помянешь меня!
Он, если можно, полюбил ее еще больше. Она тоже ласковее прежнего поглядывала на него, хотя
видно было, что внутренне она немало озабочена была сама своей «прытью»,
как говорила она, и старалась молча переработать в себе это «противоречие с собой»,
как называл Райский.
—
Какая ты красная, Вера: везде свобода! Кто это нажужжал тебе про эту свободу!.. Это,
видно, какой-то дилетант свободы! Этак нельзя попросить друг у друга сигары или поднять тебе вот этот платок, что ты уронила под ноги, не сделавшись крепостным рабом! Берегись: от свободы до рабства,
как от разумного до нелепого — один шаг! Кто это внушил тебе?
Не все, конечно, знает Вера в игре или борьбе сердечных движений, но, однако же, она,
как по всему
видно, понимает, что там таится целая область радостей, горя, что ум, самолюбие, стыдливость, нега участвуют в этом вихре и волнуют человека. Инстинкт у ней шел далеко впереди опыта.
Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать!
какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже
видно»,
как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма, Марк!
Бабушки она
как будто остерегалась, Марфенькой немного пренебрегала, а когда глядела на Тушина, говорила с ним, подавала руку —
видно было, что они друзья.
В нем все открыто, все сразу
видно для наблюдателя, все слишком просто, не заманчиво, не таинственно, не романтично. Про него нельзя было сказать «умный человек» в том смысле,
как обыкновенно говорят о людях, замечательно наделенных этою силою; ни остроумием, ни находчивостью его тоже упрекнуть было нельзя.
«Вот страсти хотел, — размышлял Райский, — напрашивался на нее, а не знаю, страсть ли это! Я ощупываю себя: есть ли страсть,
как будто хочу узнать, целы ли у меня ребра или нет ли какого-нибудь вывиха? Вон и сердце не стучит!
Видно, я сам не способен испытывать страсть!»
Я толкнулся во флигель к Николаю Васильевичу — дома нет, а между тем его нигде не
видно, ни на Pointe, [Стрелке (фр.).] ни у Излера, куда он хаживал инкогнито,
как он говорит. Я — в город, в клуб — к Петру Ивановичу. Тот уж издали, из-за газет, лукаво выглянул на меня и улыбнулся: «Знаю, знаю, зачем, говорит: что, дверь захлопнулась, оброк прекратился!..»
Ее
как будто стало не
видно и не слышно в доме. Ходила она тихо,
как тень, просила, что нужно, шепотом, не глядя в глаза никому прямо. Не смела ничего приказывать. Ей казалось, что Василиса и Яков смотрели на нее сострадательно, Егорка дерзко, а горничные — насмешливо.
— Тебе дадут знать, ведь мимо нас ей ехать. Мы сейчас остановим,
как только въедет в слободу. Из окон старого дома
видно, когда едут по дороге.
— И
видно, что вы не деревенский житель, не хозяин, — заметил он, — лесная усадьба и село, а крыши соломенные — это даже невыгодно! Лес свой,
как же избам разваливаться!
Неточные совпадения
«Скучаешь,
видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. //
Как выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки
как накуришься, //
Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно быть, богатырь».
Не знала я, что делала // (Да,
видно, надоумила // Владычица!)…
Как брошусь я // Ей в ноги: «Заступись! // Обманом, не по-божески // Кормильца и родителя // У деточек берут!»
Да,
видно, Бог прогневался. //
Как восемь лет исполнилось // Сыночку моему, // В подпаски свекор сдал его. // Однажды жду Федотушку — // Скотина уж пригналася, // На улицу иду. // Там видимо-невидимо // Народу! Я прислушалась // И бросилась в толпу. // Гляжу, Федота бледного // Силантий держит за ухо. // «Что держишь ты его?» // — Посечь хотим маненичко: // Овечками прикармливать // Надумал он волков! — // Я вырвала Федотушку, // Да с ног Силантья-старосту // И сбила невзначай.
Г-жа Простакова. И тебя, мой батюшка,
видно воспитывали,
как красную девицу. Братец, прочти, потрудись.
Видно было,
как внутри метался и бегал человек,
как он рвал на себе рубашку, царапал ногтями грудь,
как он вдруг останавливался и весь вытягивался, словно вдыхал.