Неточные совпадения
— Молчи, пожалуйста! — с суеверным страхом остановил его Аянов, — еще накличешь что-нибудь! А у меня один геморрой чего-нибудь да стоит! Доктора
только и
знают, что вон отсюда шлют: далась им эта сидячая жизнь — все беды в ней видят! Да воздух еще: чего лучше этого воздуха? — Он с удовольствием нюхнул воздух. — Я теперь выбрал подобрее эскулапа: тот хочет летом кислым молоком лечить меня: у меня ведь закрытый… ты
знаешь? Так ты от скуки ходишь к своей кузине?
Они
знали, на какое употребление уходят у него деньги, но на это они смотрели снисходительно, помня нестрогие нравы повес своего времени и находя это в мужчине естественным.
Только они, как нравственные женщины, затыкали уши, когда он захочет похвастаться перед ними своими шалостями или когда кто другой вздумает довести до их сведения о каком-нибудь его сумасбродстве.
Другие находили это натуральным, даже высоким, sublime, [возвышенным (фр.).]
только Райский — бог
знает из чего, бился истребить это в ней и хотел видеть другое.
— Кажется, вы сегодня опять намерены воевать со мной? — заметила она. —
Только, пожалуйста, не громко, а то тетушки поймают какое-нибудь слово и захотят
знать подробности: скучно повторять.
— Я не проповедую коммунизма, кузина, будьте покойны. Я
только отвечаю на ваш вопрос: «что делать», и хочу доказать, что никто не имеет права не
знать жизни. Жизнь сама тронет, коснется, пробудит от этого блаженного успения — и иногда очень грубо. Научить «что делать» — я тоже не могу, не умею. Другие научат. Мне хотелось бы разбудить вас: вы спите, а не живете. Что из этого выйдет, я не
знаю — но не могу оставаться и равнодушным к вашему сну.
— Кому ты это говоришь! — перебил Райский. — Как будто я не
знаю! А я
только и во сне, и наяву вижу, как бы обжечься. И если б когда-нибудь обжегся неизлечимою страстью, тогда бы и женился на той… Да нет: страсти — или излечиваются, или, если неизлечимы, кончаются не свадьбой. Нет для меня мирной пристани: или горение, или — сон и скука!
— И я не удивлюсь, — сказал Райский, — хоть рясы и не надену, а проповедовать могу — и искренно, всюду, где замечу ложь, притворство, злость — словом, отсутствие красоты, нужды нет, что сам бываю безобразен… Натура моя отзывается на все,
только разбуди нервы — и пойдет играть!..
Знаешь что, Аянов: у меня давно засела серьезная мысль — писать роман. И я хочу теперь посвятить все свое время на это.
Райский не
знал: он так же машинально слушал, как и смотрел, и ловил ухом
только слова.
Нарисовав эту головку, он уже не
знал предела гордости. Рисунок его выставлен с рисунками старшего класса на публичном экзамене, и учитель мало поправлял,
только кое-где слабые места покрыл крупными, крепкими штрихами, точно железной решеткой, да в волосах прибавил три, четыре черные полосы, сделал по точке в каждом глазу — и глаза вдруг стали смотреть точно живые.
Василиса, напротив, была чопорная, важная, вечно шепчущая и одна во всей дворне
только опрятная женщина. Она с ранней юности поступила на службу к барыне в качестве горничной, не расставалась с ней,
знает всю ее жизнь и теперь живет у нее как экономка и доверенная женщина.
И сам Яков
только служил за столом, лениво обмахивал веткой мух, лениво и задумчиво менял тарелки и не охотник был говорить. Когда и барыня спросит его, так он еле ответит, как будто ему было бог
знает как тяжело жить на свете, будто гнет какой-нибудь лежал на душе, хотя ничего этого у него не было. Барыня назначила его дворецким за то
только, что он смирен, пьет умеренно, то есть мертвецки не напивается, и не курит; притом он усерден к церкви.
Профессор спросил Райского, где он учился, подтвердил, что у него талант, и разразился сильной бранью,
узнав, что Райский
только раз десять был в академии и с бюстов не рисует.
В истории
знала только двенадцатый год, потому что mon oncle, prince Serge, [мой дядя, князь Серж (фр.).] служил в то время и делал кампанию, он рассказывал часто о нем; помнила, что была Екатерина Вторая, еще революция, от которой бежал monsieur de Querney, [господин де Керни (фр.).] а остальное все… там эти войны, греческие, римские, что-то про Фридриха Великого — все это у меня путалось.
Там был записан старый эпизод, когда он
только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не
зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила мысль о романе, о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Может быть, я и подписал, — сказал он, не глядя, —
только не помню и не
знаю что.
Она беспокойно задумалась и, очевидно, боролась с собой. Ей бы и в голову никогда не пришло устранить от себя управление имением, и не хотела она этого. Она бы не
знала, что делать с собой. Она хотела
только попугать Райского — и вдруг он принял это серьезно.
— Ну, добро, посмотрим, посмотрим, — сказала она, — если не женишься сам, так как хочешь, на свадьбу подари им кружева, что ли:
только чтобы никто не
знал, пуще всего Нил Андреич… надо втихомолку…
— Извините, я приезжий,
только сегодня утром приехал и не
знаю никого: я случайно зашел в эту улицу и хотел спросить…
В новых литературах, там, где не было древних форм, признавал
только одну высокую поэзию, а тривиального, вседневного не любил; любил Данте, Мильтона, усиливался прочесть Клопштока — и не мог. Шекспиру удивлялся, но не любил его; любил Гете, но не романтика Гете, а классика, наслаждался римскими элегиями и путешествиями по Италии больше, нежели Фаустом, Вильгельма Мейстера не признавал, но
знал почти наизусть Прометея и Тасса.
— Преумный, с какими познаниями: по-гречески
только профессор да протопоп в соборе лучше его
знают! — говорил другой. — Его адъюнктом сделают.
Что было с ней потом, никто не
знает. Известно
только, что отец у ней умер, что она куда-то уезжала из Москвы и воротилась больная, худая, жила у бедной тетки, потом, когда поправилась, написала к Леонтью, спрашивала, помнит ли он ее и свои старые намерения.
— Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо.
Только и света, что внучки! А кто их
знает, какие они будут? Марфенька
только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее — посмотрим!
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец:
только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и
знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..
Не отступай
только — и будешь
знать, что делать.
— Не говорите, я
знаю… — говорила она нежно, — я заметила два взгляда, два
только… они принадлежали мне, да, признайтесь? О, я чего-то жду и надеюсь…
Этого
только и ждал Райский,
зная, что она сейчас очутится между двух огней: между стариной и новизной, между преданиями и здравым смыслом — и тогда ей надо было или согласиться с ним, или отступить от старины.
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я
знаю ваш образ мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и
только свет… и злые языки…
— А ведь в сущности предобрый! — заметил Леонтий про Марка, — когда прихворнешь, ходит как нянька, за лекарством бегает в аптеку… И чего не
знает? Все!
Только ничего не делает, да вот покою никому не дает: шалунище непроходимый…
— Пойдемте ужинать к ней: да кстати уж и ночуйте у меня! Я не
знаю, что она сделает и скажет,
знаю только, что будет смешно.
— Я вчера
только от Марины
узнала, что вы здесь, — отвечала она.
— Я вчера после ужина приехала: бабушка и сестра еще не
знают.
Только одна Марина видела меня.
— Нет, — начал он, — есть ли кто-нибудь, с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить времени, проговорить без умолку или промолчать полдня,
только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не
только слова, но
знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
Шагов ее не слышно было за дверью,
только скрип ступеней давал
знать, что она поднималась по лестнице в комнату Марфеньки.
— Дайте срок! — остановила Бережкова. — Что это вам не сидится? Не успели носа показать, вон еще и лоб не простыл, а уж в ногах у вас так и зудит? Чего вы хотите позавтракать: кофе, что ли, или битого мяса? А ты, Марфенька, поди
узнай, не хочет ли тот… Маркушка… чего-нибудь?
Только сама не показывайся, а Егорку пошли
узнать…
— Не браню, а говорю
только:
знай всему меру и пору. Вот ты давеча побежала с Николаем Андреевичем…
— Это хуже: и он, и люди бог
знает что подумают. А ты
только будь пооглядчивее, — не бегай по двору да по саду, чтоб люди не стали осуждать: «Вон, скажут, девушка уж невеста, а повесничает, как мальчик, да еще с посторонним…»
Он правильно заключил, что тесная сфера, куда его занесла судьба, поневоле держала его подолгу на каком-нибудь одном впечатлении, а так как Вера, «по дикой неразвитости», по непривычке к людям или, наконец, он не
знает еще почему, не
только не спешила с ним сблизиться, но все отдалялась, то он и решил не давать в себе развиться ни любопытству, ни воображению и показать ей, что она бледная, ничтожная деревенская девочка, и больше ничего.
— А еще — вы следите за мной исподтишка: вы раньше всех встаете и ждете моего пробуждения, когда я отдерну у себя занавеску, открою окно. Потом,
только лишь я перехожу к бабушке, вы избираете другой пункт наблюдения и следите, куда я пойду, какую дорожку выберу в саду, где сяду, какую книгу читаю,
знаете каждое слово, какое кому скажу… Потом встречаетесь со мною…
— Я никого не боюсь, — сказала она тихо, — и бабушка
знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание!
Только это я и хотела сказать.
Он забыл
только, что вся ее просьба к нему была — ничего этого не делать, не показывать и что ей ничего от него не нужно. А ему все казалось, что если б она
узнала его, то сама избрала бы его в руководители не
только ума и совести, но даже сердца.
Простительно какому-нибудь Викентьеву напустить на себя обман, а ему ли, прожженному опытами, не
знать, что все любовные мечты, слезы, все нежные чувства — суть
только цветы, под которыми прячутся нимфа и сатир!..
Не
знали, бедные, куда деться, как сжаться, краснели, пыхтели и потели, пока Татьяна Марковна, частию из жалости, частию оттого, что от них в комнате было и тесно, и душно, и «пахло севрюгой», как тихонько выразилась она Марфеньке, не выпустила их в сад, где они, почувствовав себя на свободе, начали бегать и скакать,
только прутья от кустов полетели в стороны, в ожидании, пока позовут завтракать.
— Ой,
знаешь, матушка! — лукаво заметил Нил Андреич, погрозя пальцем, —
только при всех стыдишься сказать. За это хвалю!
— То-то, то-то! Ну что ж, Иван Петрович: как там турки женщин притесняют? Что ты прочитал об этом: вон Настасья Петровна хочет
знать?
Только смотри, не махни в Турцию, Настасья Петровна!
— Да, да, это правда: был у соседа такой учитель, да еще подивитесь, батюшка, из семинарии! — сказал помещик, обратясь к священнику. — Смирно так шло все сначала: шептал, шептал, кто его
знает что, старшим детям —
только однажды девочка, сестра их, матери и проговорись: «Бога, говорит, нет, Никита Сергеич от кого-то слышал». Его к допросу: «Как Бога нет: как так?» Отец к архиерею ездил: перебрали тогда: всю семинарию…
— Да уж не
знаю какое, а
только я вам как-нибудь покажу образчик этого мужества.
—
Знаю, слышала —
только правда ли?
Другая причина — приезд нашего родственника Бориса Павловича Райского. Он живет теперь с нами и, на беду мою, почти не выходит из дома, так что я недели две
только и делала, что пряталась от него. Какую бездну ума, разных знаний, блеска талантов и вместе шума, или «жизни», как говорит он, привез он с собой и всем этим взбудоражил весь дом, начиная с нас, то есть бабушки, Марфеньки, меня — и до Марфенькиных птиц! Может быть, это заняло бы и меня прежде, а теперь ты
знаешь, как это для меня неловко, несносно…
Но у него есть доброта, благородство, справедливость, веселость, свобода мыслей:
только все это выражается порывами, и оттого не
знаешь, как с ним держать себя.
«Надо
узнать, от кого письмо, во что бы то ни стало, — решил он, — а то меня лихорадка бьет.
Только лишь
узнаю, так успокоюсь и уеду!» — сказал он и пошел к ней тотчас после чаю.